Внутри меня многообразье сфер
Все Альбионы без конца,
И Ди в одном – Король.
Она же там – Мудрец.
(Алкала бы она меня?
Противился бы я бурленью крови в ней?)
Черед миров,
Планетам несть числа,
И встречи двух из них весьма редки.
Вот рассуждение мое; поклон
(Сии рейтузы! Ах! Я стану евнух и смешон!)
«О досточтимый Ди – почтенный сир;
Столь благороден, утончен…»
(Ей не понять, как мой пылает мир
В мозгу, что ею изнурен…)
А ныне слово о Природе,
Затем о Боге, и о Благе,
И о Любви и Смерти —
Искусстве – Арифметии благой.
(Как мне сдержать прыгучий молот мой?)
«Мадам, позвольте удалиться мне?»
Еще поклон – о, мой клинок! Я весь в огне!
И вот крадусь я вон,
Стеная, прекращенья мук ища…
(Голос девочки) «Добрейшее утро, доктор Ди!»
(Ди) «Прочь, благая дева, прочь!»
(Девочка) «Совета, добрый мой мудрец, молю…»
(Ди, в сторону) (Она уймет пожар на день и ночь.)
«В постель, о дева, поспешим скорей,
Чтоб вы сочились философией моей…»
Чтобы сочились вы,
Чтобы сочились вы,
Сочились вы
Всей философией моей…
Песня Монфалькона
(Слова: Муркок. Музыка: Павли)
Я слышу, вы рыдаете в ночи,
О, Королева.
Будь вы лишь женщина, не Альбион,
Я б сладких жен оставил вмиг.
Я помню вашу жаждущую плоть,
Ваш резкий отчаявшийся вздох,
Невинность вашу, вашу похоть
Из муки вашей радость я вкушу,
Я вашим именем дышу…
Их волосы зажмут мне уши, о мадам,
Чтоб я не слышал боле, чтобы спал…
Песня Квайра
(Слова: Муркок. Музыка: Павли)
Я получил заказ загнать столь милую добычу,
Империю в лице ее Монархини,
Я не тужу и всякий день от радости мурлычу,
Развеиваю сплин ночами жаркими.
Так презирать нельзя, как ненавижу я
Ее глаза,
Ее лицо,
Ее копну волос,
А пуще прочего объект моей фиксации —
Ее невинности и благородства грация.
Ибо я – Квайр-тень,
Квайр – воришка
Идеалов и добродетели.
Я, Квайр, и малый, и удалый,
Храбр, практичен, вольный птах,
Я истребляю идеалы,
Танцую яро на гробах,
Я сокрушаю счастья миф,
Взломать его скорлупку рад,
Безделкой красочной дитятю,
Что торопится играть,
Маню всечасно В ад…
Потряси безделицей – и народ уж пляшет.
Пообещай фальшивку – и рот уж до ушей.
Скажи им, что до счастья всего ничего,
И вот они твои друзья – все до одного!
Ибо я Квайр, удалый малый,
Штандарты сожгу я в пламени алом.
Для меня все лозунги – прах.
Есть одна лишь правда – страх.
Есть одна лишь правда —
Страх.
(Демо-записи сделаны в июне и июле 1977 года.)
Отзыв о «Глориане»
«Калейдоскоп», 2 мая 1978 года
Калейдоскоп: Итак, назад – или все-таки вперед? – во времени, в мифическую Империю Королевы Глорианы, владычицы Альбиона, верховной правительницы Европы, Америки и большей части Азии:
Глориана, единственный ребенок Короля Герна VI (деспота и дегенерата, предавшего Государство и изменившего Долгу, повелевшего отсечь сотни тысяч голов, трусливого губителя своей души), Властительница, в чьих жилах течет древняя кровь Эльфиклея и Брутия, ниспровергшего Гогмагога, ни на миг не забывает о любви к ней подданных и возвращает их любовь; однако чувство сие, даруемое и принимаемое, для Королевы бремя – бремя столь великое, что она едва ли признаёт его наличие; бремя, составляющее, надобно думать, основную причину ее неимоверного частного горя.
К.: Ее частное горе в том, что Глориана – не королева-девственница, в отличие от Елизаветы I, прозванной Глорианой, – совсем наоборот. Немало покоев ее обширного дворца отданы наложникам и наложницам. Никто, однако, не может ее удовлетворить. Для Империи Альбиона оргазм стал делом государственной важности, и великий Златой Век рыцарства, мира во всем мире и просвещения, обретенных в правление Глорианы, – иллюзия в той же мере, в какой иллюзорно королевское спокойствие. Эти иллюзии лелеемы и поддерживаемы Канцлером Глорианы, лордом Монфальконом, – пауком в центре паутины, состоящей из шпионов, предателей и убийц. Главнейший рабочий инструмент Монфалькона – безжалостный, аморальный капитан Квайр, для которого злодейства сродни искусству:
Я жалостливый приятель – но лишь для слабых. Безумных и сильных я не стерплю – с такими я дерусь или же их бегу. Мои благие дела, лорд Монфалькон, подобно всем моим делам, своекорыстны. Вашей и моей службе весьма содействует моя репутация щедрой души. Мы нанимаем великую армию лояльных простаков, верующих слабоумных мужчин и женщин, скучного, сердечного, честного народа – ибо такие люди никогда не квитаются с врагами. Они вечно незамечаемы, удостаиваемы лишь снисхождения. Оттого они более прочих благодарны за мои благие дела и доставляют мне всевозможные сведения – не из жадности, а из обыкновенной преданности. Я – их герой. Они поклоняются капитану Квайру. Они простят ему любое злодеяние («у него имеются на то причины») и защищают его, как могут, от любых последствий. На них держится любая интрига.
К.: В какой-то миг король бесстрастного порока и Королева холодной, иллюзорной добродетели соединяются; такова сочная плоть сюжета Майкла Муркока. В примечании на шмуцтитуле автор настаивает на том, что, несмотря на имя «Глориана», брыжи и дублеты, а также присутствие исторических лиц XVI века вроде доктора Ди, это «ни „елизаветинская фантазия“, ни историческая беллетристика». Оттого я в некотором замешательстве обращаюсь к Питеру Акройду, литературному редактору «Спектейтора». Если роман – не то и не другое, что он вообще такое?
Питер Акройд: Что ж, я полагаю, это своего рода притча. Многие великолепные современные прозаики отказываются от реализма как формы и обращаются к притче как способу исследовать и создавать новые миры. Я думаю, в сегодняшнем контексте данный процесс очень важен – благодаря ему мы избегаем ограниченной беспримесности реализма, и он позволяет писателям быть изобретательнее, осваивать новые территории, давать волю воображению. В данном случае, например, Майкл Муркок использует нагромождаемые один на другой образы; он придумывает цветистые неологизмы. На всем протяжении книги чувствуется неизбывное напряжение почти маниакальной изобретательности, и это чрезвычайно важно. Разрушив плотину реализма, ты позволяешь явиться иным формам, которые до недавнего времени считались чуждыми. Ты задействуешь, к примеру, фэнтези, задействуешь аллегорию, задействуешь притчу – и магию определенного рода тоже.
