– Так вы будете говорить с Королевой?
– Вестимо, капитан.
Капитан откинул накидку и показал кинжал в твердых ножнах.
Лорд Ингльборо взглянул на Квайра сквозь мглу и пожал плечами.
– Убьете меня? При стольких свидетелях?
– Разумеется, нет. Я недостаточно утвердился при Дворе.
– И все же ваш жест был продуман.
– Я обещал вам образец моего искусства.
– Обещали.
Квайр посмотрел во тьму дворика:
– Что ж, я поймал вашего катамита.
– Клочок у вас! – Лорд Ингльборо поднес обе распухшие руки к лицу. – Ох!
– Я завладел им, едва узнав о вашем намерении. Сегодня после обеда мы с ним играли. – Был тронут кинжал. – Он мой. Вновь будет ваш, если вы обещаете молчать обо мне.
– Нет. – Ингльборо трясся и говорил почти неслышно. – О, я не стану.
– Он будет в безопасности. Если заговорите, он будет умерщвлен.
– Нет.
– Вы признали, что вам нечем доказать мою вину. Королева захочет доказательств. Она возжелает сохранить обретенного во мне друга. Только вообразите, милорд.
– Конечно. Но я должен исполнить свой долг – и теперь в особенности. Я должен предупредить Королеву.
– Тогда Клочок начнет умирать.
– Пощадите его. – Голос стал далеким ветром. – Молю вас. Вредя Клочку, вы ничего не добьетесь. Я люблю его.
Капитан Квайр рукой в перчатке извлек тонкий клинок, зажав тот в кулаке.
– Моя маленькая пудинговая шпажка уже шпарила маленький пудинг бедняги Клочка. Нагрета и вставлена – вот так… Ах, погибнуть ему старинной, славной пидоровой смертью.
Лорд Ингльборо стонал.
– Обещайте молчание, милорд, – Клочка наравне с вашим, само собой, – и ваш паж будет возвернут.
– Нет.
– Вы цепляетесь за слово, данное неохотно, – и убиваете, в страхе и в муках, вашего возлюбленного.
Лорд Ингльборо плакал. Уголок его рта перекосился.
Квайр распрямился:
– Мне пойти привести его, милорд?
– Просто верните его, Квайр. – Речь Адмирала делалась нечленораздельна.
– И?..
– Верните его, молю вас.
– Вы станете молчать?
– Нет.
– Тогда и мне придется сдержать слово. Что бы ни приключилось, я пришлю вам что-нибудь на память. Глазик? Или нежное маленькое яичко?
– Пощадите его, прошу.
– Нет.
– Я люблю его.
– Ровно поэтому я его и пленил.
Ингльборо стал трястись. Его рот то открывался, то закрывался. Его глаза блестели, кожа сильно покраснела, затем сделалась синюшной.
С некоторым довольством капитан Квайр узнавал симптомы.
– Тише, милорд. Вас подводит сердце. – Взяв со стола бренди, он держал его поблизости от тянувшейся к нему руки. – Зачастую именно сердце отказывает первым, когда люди огорчаются, вот как вы. Мой дядюшка… Нет, нет – вино лишь навредит. Что, если вы умрете и не спасете Клочка? Клочок должен погибнуть, кроме вас его некому убедить молчать. Скажите мне, милорд.
Ингльборо скулил глубиной глотки. Его рот отверзался шире, шире, будто Верховного Адмирала удавливали веревкой. Его язык вывалился. Глаза вылезли из орбит.
Квайр позвал с великой заботой в голосе:
– Лакеи! Живо! Ваш господин болен!
Молодые слуги прибыли не сразу, ибо картежничали за пару комнат отсюда.
Они узрели Квайра в попытке влить бренди в рот своего господина. Крозье вынул кувшин из Квайровой руки, сказав печально:
– Слишком поздно, сир. Он мертв. Думаю, он умер счастливым. Вы воодушевили его до чрезвычайности, сир. Но, возможно, возбуждение было слишком сильным.
– Я боюсь, что вы правы, – согласился Квайр.
Глава Двадцать Шестая,
В Коей Королева Принимает Разнообразных Царедворцев и Достигает Решения
Ее костюм, надетый в ответ на великую жару сего дня, а равно дабы акцентировать ее настроение, хвастал восточными мотивами: раскаленные шелка и хлопковые покрывала, многие нити жемчуга и орнаменты барочного сарацинского золота. Квайр, в черном, оставался рядом с нею, на кушетке, помещенной подле ее кресла у открытого окна Покоя Уединения. Она удалилась сюда, презрев Палату Аудиенций: та слишком уж напоминала о просителях, что по-прежнему оккупировали Приемные Палаты, куда с надеждой водворились после Дня Восшествия. Глориана была вяла и снула: Императрица Египетская. И самые манеры ее сделались сатиричны, будто она пародировала собственную внешность, однако Королева была добра, улыбаясь всем и каждому; чуть опечалена еще потерей Ингльборо.
– Увы, сие было неминуемо, и я довольна, что он умер не в одиночестве, – сказала она любовнику утром вслед за тем, как он умиротворил ее до ее нынешнего – и непривычного – спокойствия; затем она обнаружила и удовлетворила его желание. Она жила, чтобы ему угодить, и не знала никого, кто принимал бы любовь столь изящно. Его крепкое, красивое маленькое тело вдохновляло ее на творческие достижения, как превосходный инструмент может вдохновить композитора. Прикасание открывало ей свежие, сладкие ноты, насыщавшие ее чудесно; теперь она с легкостью могла совершенно позабыть свою плоть, ибо он и не пытался возбудить ее, и она была ему благодарна; сие доказывало его понимание и его любовь.
Ее леди, одеты с нею в унисон, разделяя ее расположение, превратились почти что в хихикающих одалисок индийского гарема, находя Квайра весьма любопытным. Он удостаивался львиной доли их внимания. Когда к ним присоединился Джон Ди в бело-золотом наряде, леди упорхнули обратно в переднюю. Доктор был бледен и переполошен, но его кивок Квайру был не просто дружеским, и он нижайше склонился пред Королевой с придворной цветистостью, ранее ему не свойственной.
– Ваше Величество. Я повиновался лорду Монфалькону, как вы соизволили мне повелеть. Присутствовали и иные лекари, ибо он, вы знаете, во мне сомневается. Тело было вскрыто, его содержимое разнюхано. Если не считать бренди, все чисто. Никакой пищи в последние двадцать четыре часа не принималось. Ни намека на яд по цвету, запаху и иным признакам.
Она повела веером, словно смахивая наколдованный им образ.
– Благодарим вас, доктор Ди.
– По моему мнению, мадам, лорд Монфалькон стал охоч до заговоров. Он жаждет предателей, как пес жаждет крыс; живет только для охоты.
– Милорд Монфалькон защищает Державу. Он исполняет свой долг, доктор Ди, каким его видит. – Королева оборонялась апатично.
Джон Ди цапнул ногтем снежную бороду и фыркнул.
– Шестеренки Монфальконова разума вертятся будто в часах без маятника.
