Он сделал шаг к Бахтияру. Тот попятился, однако Федор
оказался проворнее и, выбросив руку вперед, схватил черкеса за черную прядь у
виска с такой внезапностью и силой, что Бахтияр взвыл, воздел от боли руки – ну
и, понятно, выпустил свою пленницу, которая тотчас метнулась в сторону, бросив
на спасителя исполненный стыда и муки взгляд… и в это мгновение он узнал эти
глаза, уже смотревшие на него однажды с таким же выражением.
Это была она! Эта красавица с темно-русой, прелестно
причесанной, чуть-чуть припудренной головкой, в жемчужно-сером платье с
кружевными вставками, каждая из которых, на опытный взгляд Федора, стоила в
Париже целое состояние, с баснословными жемчугами на шее… Это была та самая
«крепостная», которую князь столь замечательным образом вырвал из лап
женонеистового черкеса! Та самая, тронувшая сердце Федора своей беспомощностью
и нежной красотой!
От неожиданности князь Федор разжал пальцы и выпустил свою
глухо стонущую жертву, однако черкес не воспользовался его оплошностью –
отпрянул, заслоняя ладонями избитое лицо, и князь понял, что не ошибся в
прошлый раз: кавказец не в меру жесток, но и труслив не в меру! А в глазах его…
в глазах-то сколько ужаса, отравленного ненавистью! Нет сомнения, и он признал
Федора – может быть, даже не глазами, не памятью, а синяками своими, болью да
унижением беспощадно битого труса.
Князь Федор закрепил победу грозным взором, но тут Варвара
Михайловна, подбочась, стала перед ним, загородив собою съежившегося черкеса, и
даже если бы Федор не был осведомлен о прозрачных тайнах их отношений, все ему
сделалось бы ясно теперь, а потому где-то в глубине души он на миг пожалел эту
стойкую и независимую барыню, которую злое провиденье вынудило покупать ласки
ничтожества. Впрочем, сочувствие Варвара Михайловна вызвала у князя Федора
только на одну малую минуточку, ибо, хотя она еще не промолвила ни слова, было
заметно, что в душе у нее собирается чудовищный ураган, который не замедлит
разразиться.
В привычках Федора было от опасности не бежать, а бросаться
ей навстречу – так же он поступил и сейчас. А потом, как известно всякому
фехтовальщику, нападение – лучший способ защиты!
– Осмелюсь ли сказать, сударыня, что вы осведомлены о
случившемся не просто неверно – преступно неверно? – сделал он пробный выпад и
почувствовал, как шпага противника дрогнула. – Признаюсь в невольной своей
провинности, – поиграл князь Федор острием оружия, – несколько времени назад,
проходя по коридору, сделался я свидетелем разговора, к коему имею,
оказывается, самое непосредственное касательство. Позвольте вам сказать, что
раб ваш, – он не глядя ткнул пальцем в сторону Бахтияра, – дерзок и лжив не в
меру и заслуживает лишь быть брошенным псам на съедение! Он мерзко оболгал сию
достойную особу, – легкий, но почтительный поклон в сторону той, которая
стояла, будто и не дыша, сжав руки у горла и не сводя с Федора своих огромных
глаз, в которые он боялся взглянуть – сердце заходилось! – Особу, вся вина коей
состояла, по моему разумению, в том, что она неосторожно вышла в сад, не
подумавши, что может сделаться жертвой негодяя.
– Не вашей ли? – не замедлила кольнуть Варвара Михайловна, и
князь Федор, озлясь на себя за беспечность, рубанул наотмашь, без всяких
обманных финтов и изысканных батманов:
– Не моей, а этого выродка черномазого, который на девушку
сию напал самым бесстыдным образом и дело свое гнусное непременно свершил бы,
когда б я не вмешался!
– Вы?! – чуть слышно прошелестела красавица, но чуткое ухо
Федора расслышало в том тишайшем шепоте истинный крик стыда, и восторга, и
признательности.
– Bы, стало быть? – прошипела Варвара Михайловна. – А вы
какого же черта в чужом саду шлялись? Да знаете ли, в чьи владения забрести
осмелились?!
– Знаю, как не знать! Светлейшего князя Александра Данилыча
Меншикова! Однако не по злой воле я там оказался, а упал с коня, пошел ловить
его да заблудился.
– Одежда! Одежда его! – зашипел Бахтияр сквозь стиснутые
зубы, и Федор пожалел, что не вышиб их все.
– Был я, конечно, грязен да ободран, ибо упал в какую-то
мочажину, а потом ветки меня беспощадно рвали, однако вы только поглядите на
сего злоделателя – и убедитесь, что он признал того, кто его третьеводни
отмутузил нещадно.
– Вы забылись, сударь! – возопила Варвара Михайловна. –
Наглости вашей меры нет! Избили моего человека, напугали племянницу! Да как ей
в глаза теперь людям глядеть, коли из-за нее незнакомый человек со слугою
бился… позор для чести девичьей!
– А людям об сем знать не обязательно, – мягко улыбнулся
князь Федор, едва удерживаясь, чтобы не расхохотаться от счастья. Волна
пьянящего восторга поднималась в душе, туманила голову. – Велите этой образине
помалкивать, а не то язык ему вырвать можно для надежности. Что же касается
меня, даю вам слово чести: сия история будет в сердце моем навеки похоронена. –
Он приложил руку к груди, а потом… потом сказал нечто вовсе неожиданное даже и
для себя, но лишь когда выговорился, понял, что эти слова взошли на его уста из
самого сердца: – А коли вы, сударыня, за крепость слова моего опасаетесь, то
вот вам средство уста мои сковать: отдайте мне в жены сию отважную и достойную
девицу – да и дело с концом!
– Ах! – враз звонко сказали Варвара Михайловна, Бахтияр и
та, к коей князь Федор только что присватался, а ему послышалось, что это со
звоном, у самой гарды
[15], сломалось оружие Варвары Михайловны. Но не на нее
глядел он сейчас – на ту, прекрасную, незнакомую. Ее лицо – о, это было
удивительно! – засияло мгновенной счастливой улыбкою, руки затрепетали, словно
она хотела протянуть их к молодому князю, да вдруг тень упала на этот чудный
лик, девушка отвернулась, уткнулась в ладони.
Мгновенный острый укол беспокойства должен был заставить
Федора насторожиться… но нет, его несла, влекла, кружила все та же волна
непонятного, необъяснимого счастья, и он сказал, торжествующе поглядывая на
остолбенелую горбунью:
– А ежели непросто вам принять сватовство от незнакомого
человека, то позволю представиться сам, ибо теперь более некому: имя мое князь
Федор Долгоруков, я только недавно воротился из Парижа, куда был десять лет
назад послан покойным государем и светлейшим князем. По воле приемного отца
моего, Алексея Григорьича Долгорукова, и по зову признательности я нынче явился
выразить почтение князю Александру Данилычу… однако богу было угодно, чтоб
здесь решилась судьба моя!
И, закончив сию тираду, Федор склонился перед Варварой
Михайловной, впервые обеспокоясь ее затянувшимся молчанием и каменной
неподвижностью лица – кроме глаз, которые так и вцепились в сего внезапного
жениха, так и шныряли по его лицу, фигуре, одежде.
