Князь Федор был скромен, однако в пору жизни своей в Париже
не раз мог убедиться, что природа не поскупившись одарила его более чем
приятной внешностью, а некоторые дамы даже находили его неотразимым. И сейчас,
подвергнутый этому въедливому осмотру, когда глаза Варвары Михайловны,
чудилось, выворачивают наизнанку каждый шов его камзола, он порадовался, что
этот камзол из дорогого лионского шелка глубокого синего цвета, что полы изящно
расшиты серебром, что рубашка на нем самого тончайшего и белейшего батиста, а
при виде его кружевного жабо многие парижские модники готовы были бы удавиться
от зависти. Серебристо-белые кюлоты, чулки, новые башмаки с золочеными пряжками
– все было безукоризненным, как, впрочем, и его светло-русые, на прямой пробор
причесанные волосы, которые и без пудры имели необычный пепельный отлив, коему
завидовали даже женщины. И потому князь Федор был вполне согласен со словами
Варвары Михайловны, которые она наконец-то выдавила:
– Что же… завидный жених, слов нет!
Но холодок пробрал князя – так бывает с бойцом, который
обезоружил противника и уже торжествует победу, да пропустил обманное движение
– и похолодел, внезапно увидев в руках врага кинжал, извлеченный из потайного
кармана. И уже нет времени отпрянуть: коварное оружие нацелено прямо в сердце!
– Родич, значит, Алексея Григорьича… Горяч, горяч, ну весь в
дядюшку! Посватался бог весть к кому, не спрося ни имени невесты, ни звания. А
коли девка неровня тебе? Или ты – ей неровня? А то не дай бог она уже и
просватана?
Князь Федор резко выпрямился – и Варвара Михайловна с
видимым наслаждением нанесла удар в самое сердце:
– Похвально, сударь, что вы во всех обстоятельствах своей
жизни стремитесь быть рыцарем чести, однако благие порывы ваши можно расценить
как преступление! Извиняет вас лишь то, что вы слишком долго вдали от дома
пробыли и о последних новостях едва ли осведомлены. Знаете ли, кого вы посмели
оскорбить своими домогательствами? Ее императорское высочество государеву
невесту Марию Александровну!
Князь Федор невольно вскинул подбородок – только так можно
было удержать себя на ногах, не рухнуть… хотя, наверное, этого от него и ждали.
Все как бы закружилось вокруг, понеслось стремительно вверх, и такая тишина
воцарилась, такая гробовая тишина, что громом почудился веселый голос внезапно
вошедшего человека:
– Федька! Да неужто ты! Не верю очам – дай поверю рукам!
И Александр Данилыч Меншиков крепкой, дружеской, ласковой
хваткой выдернул незадачливого жениха из-под земли, сквозь которую он уже почти
провалился.
Глава 6
Кокетка
И как всегда, как и всем прочим, при встрече с Александром
Данилычем, почудилось Федору, будто он – тряпичная кукла, которой так и сяк
забавляются опытные руки, перебрасывая ее с места на место, заставляя принимать
нелепейшие позы, бессмысленно кивать направо и налево, разевать раскрашенный
рот, и даже собственный голос чудился сейчас князю Федору чужим,
неестественным, словно принадлежал не ему, а все тому же
кукловоду-чревовещателю. А вокруг весело кружились такие же тряпичные куклы,
только что прибывшие с царской охоты…
Федор был незамедлительно представлен высокому неуклюжему
мальчику с возбужденными глазами – государю, который был весьма, весьма
приветлив, узнав, что перед ним – двоюродный брат Ивана Долгорукова, и даже
трижды поцеловал нового знакомца – по своему обычаю, в губы. Князь Федор потом
едва дождался случая утереться, поскольку был мало сказать брезглив – навидался
при французском дворе, к чему ведут такие-то дружеские поцелуи! Впрочем,
молодого царя трудно было заподозрить в чем-то непристойном: уж слишком жарко
заглядывался он на женщин.
Иван же Долгоруков встретил двоюродного брата с великой
радостью и тотчас отрекомендовал его двум дамам, стоявшим обочь Петра, причем
трудно было отыскать два более разных создания, чем они, и дело было вовсе не в
пятилетней разнице по возрасту, тем паче что Наталья Алексеевна, сестра царя,
высокая, плотная, очень некрасивая, выглядела гораздо старше своих лет. Все ее
существо излучало достоинство, ум, важность, и даже когда она забывалась и начинала
болтать, хохотать, как все, а пуще – забавно гримасничать, мастерски подражая и
передразнивая остальных, это чудилось не проявлением искреннего веселья, а
откровенной издевкой над окружающими, принужденными хохотать, даже если они
чувствовали себя оскорбленными.
Другая – рыжая, яркая – была совсем иная, и князь Федор
подумал, что она очень к месту пришлась бы в суматошных, веселых распутствах
Версаля, Лувра, Фонтенбло: куда более к месту, чем застенчивая Мария Лещинска!
В глубине ее ярких глаз гнездилось манящее, повелительное лукавство, словно в
каждом мужчине она видела прежде всего поклонника, может быть, даже любовника…
Разбитная цесаревна, юная тетушка юного государя, Елизавета Петровна, мастерски
соблазняла всех подряд: словечко, улыбка, взгляд, пожатие сдобными плечиками –
и всякий готов быть у ее ног! Впрочем, чаще всего ее очи обращались, конечно, к
Петру, и тогда примечательный взор мог бы прочесть весьма откровенное выражение
ее глаз: «Государь молод, робок, неловок, не имеет жизненного опыта. Мой долг
помочь ему стать мужчиной и царем». И по лицу мальчика видно было, что такое
будущее казалось ему великолепным искушением.
Вообще говоря, князь Федор был поражен, насколько откровенно
все здесь выказывали свои чувства! А может быть, это смятенное сердце вдруг
наделило его такой острой проницательностью, что он мог читать по лицам, словно
по неосторожно раскрытым книгам?
Молодой князь видел, как менялось лицо Петра, когда он
поглядывал на свою прекрасную невесту. Он желал, чтобы Мария кружилась вокруг,
подобно Елизавете, заигрывала, опутывала его златыми сетями кокетства, но для
Марии он был только избалованный мальчишка, безмерный дерзец, в полную власть к
которому она скоро попадет. Федор украдкой обращал взоры к этому пленительному
лицу, и сердце его исторгало тайные вздохи. Как Мария была понятна ему, как
открыта – что-то поразительное! Он видел, что она из тех женщин, которые только
выжидают внимания, никогда не стараясь и не умея его разбудить. Да и зачем ей
это, если несказанная красота и без того обращала к ней все взоры. Федор
замечал, что во взглядах Марии, устремленных на Петра и Елизавету, нет
ревности: в них было только опасение, что при муже, который ее не любит, ее
жизнь сведется к роли наседки, высиживающей детей, в то время как он будет
развлекаться с другими. Да уж, и ей нельзя было отказать в проницательности! Но
тосковал ее взор пуще всего оттого, что в сердце своем она не находила ни малой
искорки любви! Князь Федор заметил также, что Мария изо всех сил старается не
глядеть на него, и такое разобрало его уныние!..
