Что бы он ни делал сегодня, с кем бы ни говорил, кому бы ни
улыбался – во всем была она и мысли о ней. Как ни гнал от себя князь Федор
смутную, глухую тоску, снова и снова сосала его сердце ревность к глупому мальчишке,
коему невзначай досталось истинное сокровище, с которым он не знает, что
делать, которое он даже оценить не способен, ибо предпочитает разноцветные
стекляшки безупречной красоте бриллианта. Отчасти поэтому Федор не беспокоился,
что будет, если до царя вдруг дойдет весть, будто молодой Долгоруков по
незнанию присватался к его невесте. Варвара Михайловна была не столь глупа,
чтобы его выдать: ведь это могло потянуть за собой целую цепочку разоблачений,
опорочить Марию в глазах царя, а значит, принести Варваре Михайловне вреда
несравнимо больше, чем радость от утоления злобы на весь мир вообще и каждого
человека в частности. Единственное, что его всерьез терзало: почему Мария
оказалась во власти неистового черкеса? И мысли не мог он допустить о взаимной
меж ними склонности: мир покрывался черной пеленой, стоило вообразить, что
Бахтияр – счастливый обладатель любви Марии, хотя его неприкрытая страсть
явствовала в каждом взгляде, движении – даже в ненависти, даже в грубости,
именно оттого, не мог не видеть Федор, и ярилась горбунья, что распознала эту
страсть своего наемного любовника к другой – юной, прелестной, милой.
Однако никто и заподозрить не мог, какая тяжесть лежит на
сердце князя Федора, какие мрачные думы его терзают. Ведь он был не мальчик, не
мужик неотесанный, позволяющий всякому случайному чувству одержать над собой
верх, а потому он держался стойко и был вкрадчив, как придворный, ловок, как
мушкетер, обходителен, как сводник, и выказал столько ума, обаяния и дерзости,
что с куда большей легкостью, нежели надеялся, очаровал всю веселую компанию и
сделался в ней своим человеком – к великому удовольствию Александра Данилыча,
который, хоть и недолюбливал вообще Долгоруковых, к Федору был расположен, не
забыв благосклонности к нему великого государя и считая молодого князя чуть ли
не их общим крестником. Но Федор, все с той же опасной проницательностью,
видел, как изменился некогда острый, хитрый, умный, приметливый Меншиков.
Теперь он подмечал только внешнюю сторону событий, только ею интересовался,
только ею управлял, ну а что кипело, томилось в сердцах окружающих, его
интересовало очень мало. И это насторожило князя Федора… насторожило не потому,
что он обеспокоился за Меншикова – нет: Меншиков был отцом Марии, а значит,
все, что было бы плохо для него, могло нанести вред ей… и это почему-то было
для князя Федора нестерпимо. Нестерпимо и непереносимо!
* * *
Как «надсмотрщиком» компании был Меншиков, так заводилою,
конечно, Елизавета Петровна. Ей нравилось, когда ее называли на старинный манер
– Елисавет, и сие помпезное имя в применении к ней почему-то приобретало
изощренно-кокетливый характер – как, впрочем, вообще все, что имело до нее
отношение. Чудилось, какой-то живчик сидит и играет в ней. Она и минуты не
могла оставаться спокойною! Даже после чрезмерно обильного обеда, когда и по
обычаю, и по телесной потребности надлежало разойтись по уединенным покоям и
сладко вздремнуть, она затеяла танцы! Но буйная охота и велеядие
[16] сморили
даже неутомимых Петра и его наперсника Ивана Долгорукова, что же говорить об
остальных? Танцы решили перенести на вечер, когда собранье отдохнет, а
послеполуденный зной несколько спадет. Елисавет откровенно надулась и заявила,
что пойдет в сад дышать воздухом. К общему облегчению, она уже направилась
прочь из столовой, но в дверях обернулась и с очаровательной улыбкою велела
князю Федору ее сопровождать. И хотя Петра так и передернуло от нескрываемой
ревности (что было всеми замечено), молодому князю ничего не оставалось делать,
как подчиниться приказу дамы, и, даже не успев на прощанье еще раз взглянуть в
прекрасные темно-серые глаза, которые бежали его настойчивых взоров, он последовал
за неугомонной прелестницей, а она уже неслась по лестнице со всех ног, по
своему обыкновению высоко задирая юбки.
Впрочем, прыти Елисавет хватило ненадолго: едва забежав в
душистые черемуховые заросли с другой стороны дома, она стала, обернулась к
князю Федору и, часто дыша, оживленно спросила:
– Вы рады, что мы наконец-то вдвоем?
Усилием воли Федор удержал изумленно взлетающие брови и
дипломатично ответил:
– Государь был недоволен.
– Бедняжка втюрился порядочно в меня! – блестя глазами,
небрежно засмеялась Елисавет. – Конечно, можно понять, когда у него эта
фарфоровая кукла в невестах!
Князь Федор даже не предполагал, что сможет ощущать такую
ненависть к молодой и красивой женщине…
– Когда б я пожелала, государь давно был бы мой. И это было
бы всем на пользу. Он так добр, так доверчив, что более других нуждается в
руководстве умной женщины, да он и сам сознает. Правда, он дитя еще, но задатки
в нем обещающие. Вчерась я сказала ему, что он не умеет целовать ручку так,
чтобы дама трепетала от прикосновения его губ. Он был задет за живое и ответил,
что если бы взялся всерьез ухаживать, то всех дам выучил такому, что они
пожалели бы, что разбудили спящего льва! Да, мы подошли бы друг другу в
супружестве… – Она облизнулась, как кошечка. – Что же, что мы родня – сие
разрешилось бы Синодом в один миг! Да и многие, сколь известно, желали бы
нашего брака, но Данилыч всех обскакал со своей Машкой, подсунул ее Петру
Алексеевичу!
– Мария Александровна достаточно хороша, чтобы ей
поклонялись, независимо от всего влияния ее батюшки! – сказал Федор, нарочно
нагнувшись за цветком, чтобы тирада его прозвучала не с той пылкостью, которую
он вложил в нее.
– Ну уж и хороша! – пренебрежительно фыркнула Елисавет. –
Нашли тоже…
Князь Федор яростно рванул цветочный лепесток, и это
мгновенно отвлекло красотку:
– Что вы делаете с бедным цветочком, князь?
Федор, овладев собою, взглянул на ни в чем не повинный
цветок. То была белая маргаритка, и он не замедлил выкрутиться:
– Я гадаю. Разве вы не знаете, выше высочество: русские
девицы и молодцы гадают на ромашке, а французы – на маргаритке. – И он принялся
обрывать лепестки один за другим, бормоча: – Un peu… avec passion… а la
amoureux… [17]
Елисавет, как зачарованная, следила за его пальцами, шепча в
лад:
– Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет – к
черту пошлет, своей назовет…
Лепестки кончились.
– Аvec passion
[18], – успел сказать князь Федор.
