Потом писем не было два, три дня, неделю, две… Федор гонял
Савку в почтовую контору, думая, что, может, по недоразумению письмо застряло
там, хотя дядюшка, разумеется, прежде слал к нему курьеров. Наконец вовсе
замученный камердинер, воротясь в очередной раз без послания, передал сердитое
пожелание почтового начальства самому князю съездить в Петербург, ежели уж так
невтерпеж. Князь Федор взглянул на Савку дикими глазами и велел немедля седлать
коня. Савка, прекрасно знавший, почему его господин столь внезапно сменил
столичное блестящее житье на деревенскую скукотищу, не в шутку струхнул и в
который раз мысленно поклялся прежде думать, а уж потом говорить. Не прощенному
еще князю предстояло бы ехать инкогнито, а увидь его кто-то ушлый да недобрый,
донеси об том царю… По счастью, был вечер. Причитая: «Ну куда на ночь-то
глядя!» – Савка с превеликим трудом отговорил князюшку бросаться в путь очертя
голову и спровадил его в постель, уповая на то, что утро вечера мудренее.
И утро его не подвело! Пришло, пришло письмо!
Оказалось, курьер долгоруковский, отравившись в пути
несвежей пищею, слег на каком-то постоялом дворе и пролежал, пока не окреп и не
смог двигаться дальше, а потому столь долгожданное письмо все еще обращалось к
событиям уже далеко отошедшего 8 сентября.
«Царь в этот день был у обедни у святой Троицы. В церкви
явились к нему особы женского пола из семейства Меншикова и бросились к ногам
государя, думая молить его о прощении светлейшему. Царь отворотился от них и
вышел из церкви. Княгиня Меншикова отправилась за ним во дворец, но ее не
допустили к царю».
Далее дядюшка, увлекшись, видимо, своею ролью летописца,
сообщал, словно о посторонних: «В этот день у царя обедали князья Долгоруковы,
члены Верховного тайного совета и фельдмаршал Сапега с сыном. Петр говорил: «Я
покажу Меншикову, кто из нас император – я или он. Он, кажется, хочет со мной
обращаться, как обращался с моим родителем. Напрасно! Не доведется ему давать
мне пощечины!» Федор задумчиво отложил письмо. Сердце щемило. «Особы женского
пола бросились к ногам государя…» Что, и Мария тоже? Молила ли она о прощении
отцу или надеялась воротить прежние милости, теперь ощутимо ускользающие?
Полно, да не ошибся ли князь Федор в своих романтических предположениях
относительно Марии? Одно дело – не любить неуклюжего мальчика, и совсем другое
– вдруг лишиться возможности стать самодержавною царицею всея Руси!
А Петр, Петр… главное свойство его натуры – завистливая
мстительность. Федор уже испытал ее на себе. И не сомневался, что Меншиков еще
не испил до дна чаши горечи, которую приуготовил ему вырвавшийся на волю,
буйнонравный юнец. И впервые подумал князь Федор с опаскою: а не вызвал ли он к
жизни такие силы, с которыми не сможет справиться?..
Он вновь обратился к посланию, и первая же фраза ударила его
в самое сердце:
«Княгиня Меншикова с дочерьми, не добившись свидания с
царем, обращалась к великой княжне Наталье Алексеевне, потом к цесаревне
Елизавете: обе от нее отвернулись. Княгиня обратилась к Остерману и три
четверти часа ползала у ног его. Все мольбы ее были безуспешны».
Чувствуя, что ненависть к слабому женскому полу, не имеющему
понятия о гордости, заставляет его задыхаться, князь Федор отшвырнул было
бумагу, не в силах читать дальше, как вдруг имя Марии, подобно вспышке пламени,
проглянуло среди ровных черных строчек письма, и он вновь с трепетом развернул
скомканный лист:
«Теперь уже ни у кого не остается сомнений, что невеста
государева, Меншикова Мария, не питает к нему пылкой любви, а в самом деле та
ледяная статуя, каковой царь ее честил. Ибо к стопам государевым припадали
только Дарья Михайловна с сестрою Арсеньевой и младшей дочерью Александрой;
Марии же при том не было, да и склониться пред Натальей Алексеевной и
Елизаветой Петровною она не пожелала даже и во имя отца.
А тот, между прочим, так и сидит в своем доме под арестом.
Салтыков не отпускает его от себя ни на шаг. Когда светлейшему объявили первый
раз об аресте, с ним сделался припадок, из горла пошла кровь; он упал в
обморок, думали, что с ним будет апоплексический удар. Были в то время у него в
гостях приятели: Волков, Макаров, князь Шаховской. В первом часу ему пустили
кровь. Приятели ласкали его надеждами, что с ним не произойдет особенного
бедствия, уволят его от двора и почестей, удалят в деревню, и будет он
оканчивать жизнь в уединении, пользуясь скопленными заранее богатствами. Как бы
в подтверждение таких надежд, ему позволили делать распоряжения над своим
достоянием…»
Князь Федор прижал к лицу шершавый лист, целуя одно слово,
одно имя. Все надежды, придавленные сомнениями, страхом, неуверенностью, вновь
ожили в нем!
Итак, она не склонилась, не молила о пощаде! Она не любит
царя! Она не жалеет о привилегиях, которые могут быть утрачены… уже утрачены,
хоть дядюшка еще не сообщил о расторжении помолвки. О, не зря князь Федор
чувствовал, что эту девушку скорее можно сломать, но не согнуть. И все
сбудется, сбудется, как он задумал!
Он упал в постель, едва живой от нервной усталости, и Савка
перекрестился, когда увидел, что барин засыпает с блаженной улыбкой на устах.
Князь Федор был уверен, что он увидит во сне Марию – и
предчувствия его не обманули, но еще много дней и месяцев потом он вспоминал
этот сон – и с трудом сдерживал дрожь бессилия и боли.
Снилось ему, что он в роскошном покое глядится в огромное
зеркало и ничего не видит в его покрытом многолетней пылью стекле. Преодолев
брезгливость, счистил пыль рукою, но по-прежнему не увидел себя – только темную
муть. Нет… очертания некоей комнаты забрезжили наконец: бревенчатые стены,
столик, сбитый из досок, табуреты, топчан в углу. Лампадка от кивота,
уставленного иконами в богатейших окладах (единственное, на чем отдыхал взор в
этой убогой комнатенке), бросала слабый отсвет на согбенную черную фигурку. Это
была женщина. Словно почуяв пристальный взгляд Федора, она оглянулась – и
приблизилась к нему, глянула из зазеркалья темно-серыми глазами – слишком
огромными, слишком печальными для ее исхудавшего, бледного лица. Федор узнал
Машу, и даже во сне сделалось ему страшно: не к добру ведь это – видеть во сне
вместо своего отражения другое лицо в зеркале! Но тут же он почти с облегчением
сообразил, что глядится не в зеркало, а смотрит на Машу через мутное окошко,
кое-как слаженное из кусочков слюды, и осколков стекла, и даже из мутных
бутылочных стенок, скрепленных между собою полосками холста. Более того – это
окошко прямо на глазах зарастало морозными узорами, и лицо Марии мгновенно
скрылось за толстым белым куржаком, от прикосновения к которому на лице князя
Федора остался холодный влажный след.
Не скоро после того, как проснулся, он понял, что это –
слезы.
