От звука ее голоса князь Федор качнулся в седле. Ему
захотелось перекреститься, чтобы исчезло наваждение… ведь чем иным, кроме как
наваждением, было увидеть здесь, в богом забытом Березае, Александра
Меншикова-младшего, и Бахтияра, и горбунью Варвару Михайловну, и ее сестру,
супругу Меншикова, княгиню Дарью, и дочерей ее – Александру и… и Марию.
Где угодно, когда угодно он узнал бы эти глаза, и губы, и
нежный овал лица, и никогда еще она не казалась ему такой прекрасной, как
теперь, в этом простом платье, с русыми косами, короною обвивавшими голову, со
следами слез на бледном лице, в отчаянии заломившая руки, когда ее матушка
вырвалась и кинулась к сестре… Но поздно: Варвару Михайловну уже в беспамятстве
затолкали в карету, следом взобрались горничные, кучер щелкнул кнутом – и в
сопровождении пятерки солдат навьюченная, бесформенная колымага загромыхала в
неизвестную даль.
У Дарьи Михайловны подкосились ноги, и она упала бы, когда
бы молодой черкес не оказался проворнее и не успел подхватить ее. Сашенька
помогла ему унести княгиню в дом. Александр угрюмо побрел по двору. Мария
подошла к нему, взяла за руку… Он безнадежно покачал головою, унылым взором
окидывая двор, – да так и замер, встретившись глазами с князем Федором.
* * *
Федор спрыгнул с коня. Подбежал мальчишка, искательно
заглядывал в глаза барина, – тот лишь отмахнулся.
– В конюшню. Расседлай, напои, – вот все, что мог он
выдавить, да тут же забыл и о мальчишке, и о конях, медленно двинулся на
деревянных после долгой скачки ногах по двору, ничего не видя, кроме белого
высокого лба под русою волною, изумленно расширенных, потемневших глаз, кроме
узкой руки, прижатой к губам, как бы удерживая крик… зов?
Александр заступил ему дорогу:
– Тебе чего?
Федор приостановился, глянул на него незряче, непонимающе и
вновь рванулся к Марии, но Александр стоял неколебимо:
– За кем приехал? Кого из нас теперь увезут? Куда? Сестер,
мать по монастырям? Меня в застенок? Отца? Ну, он и так при смерти: кровь
пускали, уже и исповедали, приобщили святых тайн.
У Федора в горле пересохло. Неужели зелье чертова Экзили
оказалось таким действенным?! Значит, Александр Данилыч все еще болен. И,
значит, его выпустили из-под домашнего ареста, ежели он путешествует.
– Куда же князь Александр Данилыч едет в таком состоянии? –
с тревогою спросил Федор. – На лечение? К святым местам?
Брат и сестра мгновение смотрели на него молча, как бы не в
силах вникнуть в смысл его слов, потом Мария, ахнув, закрыла лицо руками, а
Александр с нечленораздельным криком схватил князя Федора за грудки:
– К святым местам? Измываешься, проклятый?!
Освободиться из его изнеженных рук в другое время не
составило бы труда, но злость и отчаяние придали ему силу, и князю пришлось
повозиться, прежде чем он расцепил мертвую хватку Александра, и так стиснул его
запястья, что тот зашипел от боли.
– С ума сошел?! Что происходит? – крикнул князь Федор.
– А ты не знаешь? – выдавил Александр покривившимся ртом. –
Ты, Долгоруков, не знаешь? Не вы ли старались погубить отца, чтоб самим стать
на той высоте, с которой он был низвергнут?
– Низвергнут?.. – повторил Федор, словно эхо, начиная
наконец подозревать, что случилось.
– Что, самим звуком слова наслаждаешься? – съехидничал
Александр. – Пусти руки, больно! Сволочи, предатели!
Князь Федор ослабил было хватку, но при последнем слове
вновь тряхнул Александра – тот аж взвыл.
– Не мели попусту. Скажи, что приключилось?!
– Не знаешь, сукин сын?
– От такого слышу! – огрызнулся Федор. – Не знаю! Я с июля
месяца был в Воронеже, в своем имении, близ Раненбурга.
Александр вытаращил глаза:
– Где-е? Ты шутишь? – и засмеялся надрывным, каркающим
хохотом, более похожим на рыдания. – Ра-анен-бург! Боже мой! Да ведь мы соседи!
Снова рядом с Долгоруковыми!
И, резко оборвав смех, с силой вырвался, отступил на миг, с
ненавистью глядя на Федора:
– Не врешь? Не ведаешь еще про нашу погибель? Ну так
порадуйся: отец сослан в Раненбург бессрочно! У него отобрали ордена, взяли
подписку ни с кем не переписываться. Все имущество от нас отторгнуто, люди
остались только те, что при нас. Ты мог видеть, как тетушку, материну сестру,
Варвару Михайловну, от нас отлучили и повезли на заточение в монастырь в
Александровской слободе. Погляди! – Он схватил правую руку сестры, сунул к
самому лицу Федора (у того судорога прошла по телу от неутолимого желания припасть
к ней губами!). – Видишь, кольцо? – На безымянном пальце Марии сверкал алмаз. –
Это ее собственное кольцо, Машино! Царь вернул ей перстень и слово вернул! А
обручальное кольцо, императорское, сейчас увез в Петербург Шушерин. И ордена у
Марии и Сашеньки отнял, в Верховный тайный совет отправил и мои ордена отобрал…
– Голос его оборвался всхлипыванием. Махнув рукой, Александр убежал в дом.
Сторонний наблюдатель, наверное, не без усмешки заметил бы,
что самым трагическим из всего перечня бедствий, постигших семью, тщеславному
Александру наибольнейшим показалась потеря им орденов, в числе которых, как
известно, был один, прежде даваемый лишь особам женского пола и врученный ему
лишь для удовлетворения его непомерного наследственного тщеславия. Но Федор
даже и не слышал последних слов. Он словно бы оглох на несколько мгновений,
услышав: «Царь вернул перстень, и слово вернул!»
Итак, дядюшкино письмо оказалось правдиво: «Дело слажено…»
Дело слажено! Она свободна!
* * *
