Но напрасно. Вновь прижавшись к ее губам, весь во власти
своего неудержимого желания, сходя с ума от страсти к этому теплому рту,
прерывистому дыханию, биению сердца под его ладонью, князь Федор свободной
рукою медленно сжимал тяжелые бархатные складки, пытаясь добраться до ее
дрожащего тела. Шелест тонких льняных юбок, шуршание чулка заставили его сердце
приостановиться, но, когда рука его преодолела выпуклость подвязки и коснулась
тонкого округлого колена, сердце сделало безумный скачок и забилось с такой
быстротой, что он начал задыхаться. Маша что-то чуть слышно шептала в его
целующие губы, и это возбуждало его еще сильнее, так, что он с тихим, протяжным
стоном стал на колени меж ее раскинутых ног, хватаясь то за свой пояс, то за
манящую, темную, благоухающую белизну. Упал ничком, припал губами к черному
шелковистому мыску – и тут же получил сильнейший удар в подбородок, отбросивший
его навзничь.
Маша свела колени, резко села, непослушной рукою оправляя
юбки, пытаясь прикрыть дрожащие ноги.
Мгновение князь Федор ошеломленно глядел на этот шелестящий
ворох, скрывший от него все то, до чего он с таким трудом и восторгом
добирался. Ничего не понимая, поднял взор – и отшатнулся.
Маша сидела, поджав колени, стиснув в кулачках края шали, а
глаза ее – черная мгла ненависти в этих глазах!
– Милая! Что ты? – пролепетал князь Федор, протягивая к ней
руку, но Маша отшатнулась, прижалась к щелястой стене, мучительно закинула
голову…
* * *
Никто не знал, чего стоило ей оттолкнуть его, не раскрыться
перед ним всем жаждущим естеством! Не его наказывала – себя карала. И как был
бы изумлен князь Федор, узнав, что сейчас она оттолкнула, отвергла не его, а…
себя!
В тот миг, когда сладкая судорога сводила ее бедра, вдруг
ударило по сердцу, по глазам, по памяти: вот так же трепетала она в дерзких
руках Бахтияра, готова была принять его, отдаться ему, опозорив себя этой
добровольностью так, как ни опозорило бы ее никакое насилие. Вот когда впервые
появился в ее жизни князь Федор: когда она лежала с юбкой, задранной на голову,
с разбросанными ногами… и мужчина, обезумевший от похоти, готов был ворваться в
нее с торжествующим стоном. Все в точности как теперь… что же, она обречена?!
– Милая! Что ты? – долетел до нее изумленный шепот, и Мария,
зажмурясь, чтобы не видеть это лицо, сдавленно выкрикнула:
– Не троньте меня, сударь! Как вы смеете?! Думаете, ежели
государь отверг меня, а батюшка в бесчестии, я сделалась легкою добычею для первого
же мужчины?!
– Да что ты? – махнул он рукою. – Окстись, как можно
подумать?.. Я люблю тебя до смерти, ты знаешь, я жизни без тебя не мыслю!
Доверься мне, бежим. Я увезу тебя в Петербург, мы скроемся. Что мне твой
батюшка, моя родня? Да на всем свете только мы! Уедем из России, у меня друзья
во Франции, нам помогут… мы…
– А вы бы, сударь, меня спросили, согласна ли я? – еле
выговорила Маша, задыхаясь от бессилия: да он ничего не понимает! Неужто она
для него – то же, что для юного Сапеги, для государя, для Бахтияра: красивая
кукла в оборочках, которую можно швырнуть на землю, на царское ложе, на сено,
измять, сломать, бросить в седло, увезти за тридевять земель, опозорить,
уничтожить? И он, значит, и он…
– Я думал… да разве ты не знаешь, что я люблю тебя больше
жизни, а ты любишь меня? – пролепетал вконец ошалевший от изумления князь
Федор. – Разве нужны слова меж нами?
– Нужны, – подобралась Маша. – Нужны, чтоб я могла сказать:
я вам не девка! Я дочь Александра Данилыча Меншикова! Моя честь – это его
честь, а его позор – мой позор. Я вам не пара, князь!
– Об этом мне судить! – выкрикнул Федор, мгновенно перейдя
от отупелого оцепенения к ярости. – Что вы говорите тут, сударыня, не пойму?
Это же бесчеловечно!
– Уходите, уходите! – всхлипнула в голос Маша. – Вам своя
дорога, нам – своя! Это все морок наморочился, забудьте все!
– А если я скажу, что не смогу тебя забыть? – проговорил он
чуть слышно. – Что жизнь мне без тебя не мила? Что я для тебя на плаху готов,
на дыбу? Да знаешь ли ты, что я для тебя…
Он хотел сказать: «Да знаешь ли ты, что я для тебя сделал?!»
– и осекся.
Александр Данилыч Меншиков, оживленный, веселый, потряхивая
тугими локонами вороного парика, безотчетно стиснувший в зубах фарфоровую
фигурку королевы Марго с отравленным венцом, возник перед его глазами.
«Что я для тебя сделал… сделал… сделал… – звенело в голове.
– Я уничтожил твоего отца, его величие, твое будущее, славу, трон, уготованные
тебе! Я это сделал для себя, для своей любви… не для тебя!»
Как-то вдруг, внезапно явилась догадка: не перенести Марии
унижения, что первое объяснение в любви она услышала от него не средь парадных
зал или роскошных садов, а на мятом сене, в запахе конского навоза. И это тоже
его вина. Чтo же еще?
– Ради бога, прости… – протянул он руки, но Мария отпрянула,
вовсе вжавшись в стенку:
– Прочь, прочь подите!
Сзади громко заскрипела дверь, светлая дорожка пролегла по
конюшне.
Маша вскрикнула, князь Федор резко обернулся, рявкнул на
черную неразличимую фигуру, застывшую в проеме:
– Вон пошел, дурак!
– Мы еще поглядим, кто дурак! – раздался негромкий,
вкрадчивый смешок, и чья-то рука так рванула князя Федора за ворот, что он
оказался распростертым на земле, а к лицу его уже летел крепко сжатый кулак,
когда новый вопль Марии остановил ее нежданного защитника:
– Не смей, Бахтияр!
Черкес жадно, неутоленно сверкнул очами.
– Все равно убью! – выдавил свирепо, с явной неохотой
поднимаясь и оставляя князя Федора распростертым на грязном полу. И уже совсем
другим голосом, певучим, самозабвенным: – Позвольте помочь, ваше сиятельство.
Извольте встать, вот так… Пойдемте, батюшка ваш очнулись, кличут вас.
Маша оперлась на его руку, отряхнула юбку – Бахтияр
заботливо обирал приставшие соломинки – и вышла, оглянувшись на князя Федора,
который так и остался валяться на спине, словно полураздавленный жук.
