– Правда ваша, – пробормотал он, кое-как утверждаясь на
неверных ногах. – А все ж ноет ретивое. И кто охальник?! Божий слуга! Мало ему,
что свою попадью прошлый год схоронил, церковь при нем ветшает, приход
забросил. Пьет да по гулящим бабам шастает, вон, присылали за ним о прошлую
неделю из крепости Раненбургской службу справить в тамошней часовне – да где,
валялся пьяный в дымину, лыка не вязал! Теперь вот к моей Нюрке повадился…
Женись, гад, коли девку спортил!
Тихое, тщательно подавляемое, однако ж явственно слышимое
фырканье пошло по толпе. Верно, многочисленные Нюркины ухажеры пытались
припомнить, а была ли она отродясь невинною? Парни от души жалели бедолагу отца
Вавилу, так нелепо влипшего и теперь вынужденного отдуваться за всех. Ишь, чего
захотел староста: женись!
При этом жутком слове все еще стоявший раком любодей
встрепенулся и, с некоторым усилием собирая расползающие конечности, принялся
подниматься во весь рост. А когда он наконец встал, князь Федор какое-то время
не мог вернуть на место отпавшую нижнюю челюсть, ибо перед ним оказался
истинный великан!
– С таким ростом в гвардии бы служить! – пробормотал он,
восхищенно меряя взором могучий, но стройный стан, косую сажень от плеча до
плеча, мощную шею, пудовые кулачищи, однако при более пристальном взгляде на
физиономию отца Вавилы князь Федор понял, что любой самый роскошный и
сверкающий мундир гляделся бы при сем лице столь же чужеродно и неуместно, как
и черная унылая ряса. Рыжий, огненный, усыпанный веснушками до того, что места
на нем живого не было, провинившийся поп являл собою зрелище буйного и
добродушного жизнелюбия, и даже сейчас, глядя на него избитого, невозможно было
вообразить этот лик отягощенным печатью высокого размышления или же воинской
свирепостью. Единственно в какой роли сего рыжего можно было вообразить, так это
в образе привольно и весело живущего помещика, окруженного множеством детишек,
пухленькой супругою, сворами охотничьих собак, счастливыми поселянками, щедро
одариваемыми милостями барина, так что среди его собственных чад и домочадцев
вполне по-свойски чувствуют себя многочисленные зазорные детки
[34], там и сям
прижитые барином.
Сия мгновенно промелькнувшая пред князем Федором картина
была столь прелестной, одухотворенной и живой, что он почти не удивился,
услышав забористый басок попа-гуляки:
– Черта с два женюсь! Я ее и пальцем не тронул… не успел. Да
хоть бы и так, она мне неровня. Я дворянин, а она кто?
– Женилку чесать она тебе ровня была?! – взревела вдруг
старостиха, и Кузьму вновь перекорежило от дурости законной супруги. Староста
был приметлив, а потому уловил выражение неприкрытой симпатии на лице князя,
ушлым умом смекнув, что пристроить Нюрку за попа, конечно, не удастся, однако
от добросердечного барина (это свойство нового хозяина успели каким-то
неведомым образом узнать уже все его крепостные), пожалуй, можно кое-что
получить, а взамен – отступиться от рыжего стервеца.
Все-таки не зря Кузьма сделался старостой, ибо он отличался
замечательным знанием природы человеческой! Сурово прикрикнув на праздную толпу
и вынудив ее разойтись, князь Федор все с тем же участливым выражением
склонился к опозоренному, раздавленному горем отцу, роль которого с успехом и
старанием исполнял Кузьма, и негромко проговорил:
– Стоит ли так убиваться? У тебя что, она одна-разъединая?
– Да еще трое, из них две девки малые совсем! – подпустил
слезу Кузьма, с надеждою задирая к князю пегую окладистую бороду.
– Ну и думай о них, а Нюрку выдай замуж в другую мою
деревню, ну хоть в Ящерки, что ли, за вдовца или бобыля.
– Tак ведь забьет ее мужик после свадьбы за позор, замучает!
– резонно возразил староста.
– Да брось! – усмехнулся князь. – Я сам сватом буду – это
одно. Другое – никто жениха в кандалах, силком к алтарю не потащит – все будет
по доброй воле. А приданое я дам за Анной Кузьмовной такое, что муж ее на руках
всю жизнь носить будет.
При словах «Анна Кузьмовна» староста едва не зарыдал
истинными, а не придуманными слезами. Не знай он доподлинно, что князя не было
и быть не могло в числе Нюркиных кобелей, непременно подумал бы, что тот пытается
прикрыть свой грех. Именно эта необъяснимая, внезапная сердечность и вышибала
слезу из кремнистой Кузьминой натуры. Повезло, ох повезло Нюрке, дуре… Надо же,
как удачно все нынче сошлось! Уж лучше с богатым приданым за мужиком, чем в
бедности за беспутным попом. Ну, ручки князюшке надобно целовать за милость!
Кузьма с охотою совершил задуманное, невзирая на
сопротивление барина, и уже с легким сердцем исполнил его просьбу: дал на время
тихоходную кобылицу из своей конюшни, чтобы провинившемуся попу было как
убраться из деревни.
Однако Кузьме осталось неведомо, что едва отец Вавила
отъехал на приличное расстояние, его догнали двое всадников на быстроногих
жеребцах и, не слушая возражений, заставили свернуть с дороги, ведущей к
неказистой церкви и полуразрушенному поповскому жилищу, на другую, которая шла
к барской усадьбе.
* * *
– Ну и каков же вы есть дворянин? – полюбопытствовал князь
Федор час-другой спустя, когда отмытый, переодетый в чистое, хоть и мирское
платье (нелегко оказалось подобрать одежду для такого здоровяка) отец Вавила
уселся за стол напротив хозяина, силясь направить взор на него, а не на блюдо с
яичницей, и другое – с жареной зайчатиной, и третье, обливное, – с лапшой, и
пятое, и десятое… и не на кувшин с самогонкой или тройку темных узкогорлых
бутылей с заморскими винами.
– Третий сын графа Луцкого, в миру Владимир, в святом
постриге Вавила, – отрекомендовался рыжий поп, с видимым отвращением
выговаривая свое новое имя. – То есть, я хотел сказать, Семен Уваров, –
пробормотал он так тихо и неразборчиво, что Федору показалось, будто он
ослышался.
– А постригся-то зачем? – сочувственно спросил князь Федор,
и по его знаку прислуживающий за столом Савка налил отцу Вавиле из кувшинчика и
шмякнул на тарелку тугой шмат квашеной капустки. – Неужто по доброй воле?
– Где там – по доброй воле! – неразборчиво из-за
переполнявшей рот слюны выговорил праведный отче. – Батюшка силком отдал.
Сельцо-то у нас маленькое, душ раз-два и обчелся, а я меньшой, мне и помету
куриного не досталось бы по закону о единонаследии.
Он пригорюнился, и князь Федор с дружеской улыбкой воздел
свою чарку:
– За ваше здоровье, отец Вавила! Не вспоминайте о печальном!
