– Gaudeamus igitur, – отозвался молодой поп, – juvenes dum
sumus! [35] Хотя… и веселиться вроде бы не с чего, и юность прежняя умчалась.
Ну что ж, на все воля божья. Ergo bibamus!
[36]
И он до дна осушил свою кружку с такой лихостью, что князь и
его верный слуга, немало видевшие мастеров питейного дела в Англии, Голландии,
Баварии и Франции, переглянулись почти с суеверным ужасом: никто из них этому
рыжему и в подметки не годился!
– Ежели он так запрягает, то что же будет, когда погонять
начнет?! – встревоженно шепнул Савка, всегда жалеющий барский припас пуще
собственного.
А князя Федора удивило другое.
– Никак преизрядно усердным были вы студиозусом? –
восхитился он. – В какой же alma mater [37] обучаться изволили?
– В какой же еще, как не в Славяно-греко-латинской! – с
тоскою, как о чем-то прекрасном, но безвозвратно утраченном, простонал отец
Вавила.
– В Киевской? – предположил князь.
– Зачем?! – обиделся рыжий. – В Московской! Эх-эх, золотые
денечки невозвратные, где вы?! Nie permanet sub sole!
[38] Выпьем за сказанное!
И вполне, видимо, уже освоившийся отец Вавила тяпнул по
второй с таким пылом и сноровкою, что хозяин успел лишь пригубить.
– Ученье, стало быть, было интересным и пользительным? – с
невинным видом подначил князь Федор, и рыжий насмешливо оттопырил толстую
нижнюю губу:
– Ученье? А то ж! Оно, как известно, свет, в отличие от своей
противоположности. Вот ученье кончилось – и свет погас. In tenebris
[39]
пребываем с утра до ночи и с ночи до утра. Да воскреснет бог, да расточатся
врази его! Выпьем, стало быть, за сказанное.
На сей раз князь Федор оказался сноровистее и успел сделать
целых два глотка, прежде чем бородатый живоглот опорожнил третью чару варенухи.
Однако ему было сие – как с гуся вода.
– Благолепие! – восклицал он. – Москва белокаменная,
первопрестольная, златоглавая! Товарищи веселые кругом, библиотеки полны
изреченной древней премудрости. Господа преподаватели… Vivat Academia, vivat
professores! [40] Знаешь, кто у нас лекции читал, кто писал для нас учебники? –
Он значительно воздел палец. – Лихуды! Сами Лихуды! – И опрокинул новую кружку.
– Может быть, лахудры? – осторожно предположил Савка, решив,
что у гостя язык начал заплетаться.
Князь Федор так расхохотался, что едва нашел силу махнуть
рукой, давая знать, что все в порядке: он слышал о знаменитых братьях-греках
Лихудах Иоанникии и Софронии. Теперь старший уже помер, а младший все еще учит
книжной премудрости студиозусов… да впрок ли им премудрость сия?
– Ты погоди, ты поешь! – Князь Федор собственноручно
наполнил тарелку гостя, отодвинув его чарку.
Тот понял, что больше не нальют, и всецело предался еде.
Закуска была отменная, и когда отец Вавила, насытившись, поднял на хозяина
признательный взор, он уже не был подернут хмельной тупостью.
– Ну и скажи, отче святый, чего ж ты бесчинствуешь? –
по-доброму пожурил князь Федор. – Жил бы в чине, в благолепии, женился бы
вдругорядь, обустроился…
– Нищета наша, – вздохнул молодой поп. – Миром церковь не
поднять – жертвования нужны. Так ведь кто даст?! Эх, помереть бы! – пророкотал
он вдруг, словно завел на клиросе: «Иже херувимы тайно образующие…» – Там, в
раю, говорят, нищих нету!
– За что ж тебя в рай? – не выдержал Савка, уже успевший
украдкою схватить чарочку-другую, а оттого осмелевший. – За Нюрку, что ли?
– Да я и в ад согласен, – тяжело вздохнул Вавила, – ежели б
там угольков подбрасывали вволю да смолы по горлышко наливали. Грошики
пересчитывать обрыдло! Этого я у батюшки вот как навидался! Он ни меня, ни
Сергея, среднего из нас троих, не любил. Все для него было в Мишеньке, старшем
братце! Все мы жили впроголодь, и Мишка в том числе, но он хоть знал, что его
грядущее богатство умножается… царство ему небесное!
– Неужто помер братишка? – удивился князь Федор.
– Помер! – перекрестился Вавила. – И Серега помер. Поехали
они оба еще о прошлую весну, в марте, в город, а розвальни возьми и провались
под лед. Кучер каким-то чудом выскочил, а братья, говорит, в мановение ока
потонули: на стремнину попали.
– Эка! – в один голос воскликнули князь Федор и Савка.
– Вот вам и эка! – буркнул Вавила, меланхолически грызя
солененький тугой огурчик. – Батюшка теперь, конечно, волком воет, а все ж не
без приятности: расходов-то вовсе нет! А сам он сухарей с молоком помнет – да и
сыт. Ох, скупой, скупо-ой! Вот когда отправлял меня в академию, никак не мог
денег за поступление от себя оторвать. Извелся весь! И тут поди ж ты – помер
его двоюродный племянник, который все скудное наследство свое внес в академию,
за учебу. Уж ехать ему надо – а он в одночасье возьми и помре! Так что сделал
батюшка? Меня на его место заслал! Я хоть и зовусь Владимир Луцкой, однако же и
в академии учился, и святой постриг принимал как Семен Уваров, сын дворянский.
Вы уж, князь-батюшка, уважьте, секретов моих – ни-ни! Это ведь не моя вина, а
батюшкина. Хитер он, как дьявол… pareat diabolus…
41]
С этими словами глаза Вавилы вдруг закрылись, и он врезался
головой в стол с таким грохотом, что князь и Савка испуганно кинулись к нему с
двух сторон: не убился ли до смерти?! Однако заливистая рулада их тотчас же
утешила.
– Спит, – облегченно махнул Савка. – Слава те, господи,
спит, чертов сын.
– Сбился с ноги, – добавил князь. – Ну, пускай передохнет
маленько!
Он перешел из-за стола в удобное кресло, откинулся, с трудом
подавляя смутную досаду.
