– Сказывал, как не сказывать! – охотно ответил поп. – У
него, у Бахтияра, мол, на примете красавица есть, которой мало что он неровня –
еще и по вере чужой. Тут Пырский засмеялся и говорит: креститься, мол, нужно
непременно, и поскорее, а что до прочего, то погоди, Бахтияр, ежели дело так
дальше пойдет, как мне из Петербурга пишут, то скоро не ты ей – она тебе
неровня будет! Ты, говорит, терпи, терпи, упадет тебе в руки красна девица, как
наливное яблочко! – Вавила хохотнул – и умолк, словно подавился, увидав, как
Савка обморочно закатил глаза.
«Ну что я опять такого сказал?!» – подумал злосчастный рыжий
поп. Ничего вроде такого и не сказал, отчего князь мог бы побледнеть, словно
смертельно раненный. Но ведь побледнел же! И Савка гримасничает, словно
заморский обезьян…
– Так, – тихим, но твердым голосом проговорил князь. – Чем
дело-то кончилось?
– Чем-чем, – буркнул Вавила. – Согласился я крестить его,
конечное дело.
– Что?! Ах ты, преда… – взвился было Савка, но князь так на
него глянул, что слуга вмиг вспомнил свое место и от стыда ушел подальше, в
самый темный угол, сел там прямо на пол и зацепил зубами краешек рукава, чтобы
уж больше слова невпопад не молвить.
Отец Вавила струхнул малость, но когда князь обратил к нему
взор, к изумлению своему, увидел в его глазах усмешку:
– Согласился? Это хорошо. И когда?
– Через три дня, – трижды пристукнул по столу Вавила. – Не
считая, конечно, сегодняшнего. Бахтияр желал, чтобы крестным отцом его был сам
Пырский, а тот не может оставить гарнизон ни на день, не имеет такого права. Ну
и порешили: часовню отмоют, отчистят, я завтра же туда утварь церковную, свечи,
пелены и образа привезу и окрестим, стало быть, черкеса поутру.
– Но следует вроде говеть неделю… – заикнулся князь Федор.
– Перебьется, черномазый! – красуясь провозгласил рыжий поп.
– Перетопчется!
– И я так думаю, – согласился князь. – Значит, что? Завтра –
и ночь, послезавтра – и ночь, послепослезавтра, потом ночь, потом крестины. Все
ясно. Поступим так. Скажи Пырскому, что послезавтра отслужишь вечерню в часовне
первый раз. Это нужно, чтобы наутро им не казался странным запах свечей и
ладана. Этой ночью ты нас обвенчаешь с Марьей Александровной. Потом будет еще
день… А на третью ночь в твоем доме при церкви случится пожар – и царство
небесное отцу Вавиле!
– Царство небесное! – дрожащим голосом повторил поп, бледнея
так, что его веснушки сделались красными. – А поверят?
– Поверят, куда денутся! – успокаивающе кивнул князь. –
Косточки найдут на пожарище… Да не твои, не бойся! – сердито прикрикнул он. –
Медвежьи. Они схожи с человечьими. Мои охотнички, деревенские, давеча завалили
шатуна – я у них тушу купил. Уже и сало натопили, и шкуру выделывают, и мяса
насолили. А кости Савка схоронил в потайном месте, как потребуется – выроет. И
тогда, на утро четвертого дня, некому будет Бахтияра крестить! Поп исчезнет
бесследно, а та, к которой он обратил свои нечестивые помыслы… станет моей
женой!
Голос его зазвенел торжеством.
– Аминь! – воодушевленно отозвался отец Вавила, а Савка
трижды сплюнул через левое плечо.
* * *
Метель началась как по заказу, вернее, по молитве, ибо о ней
втихомолку молились все трое. Коней оставили в охотничьем балагане – стоял
такой не более чем в четверти версты от крепости. Была опасность заплутаться в
черно-белой мгле, но князь Федор свято верил в удачу – и она не обманула:
вскоре перед ними выросли заиндевелые стены.
Савка проворно раскутал один из мешков, коими снабдился в
дорогу. В мешке оказалась веревка, а к ней крепился настоящий абордажный крюк.
Этот крюк Федор зачем-то купил в Париже, на блошином рынке, испытывая при этом
странное волнение. Может быть, он уже тогда предчувствовал, что этот крюк
сыграет свою роль в его судьбе? Впрочем, орудие сие подверглось некоторому
изменению. Для надежности к нему были прикованы еще два навостренных крюка,
поменьше, так что все вместе теперь напоминало когтистую лапу какого-то
неведомого зверя.
– Бросай!
Савка, неделю набивавший руку, изодравший до щелей весь
забор вокруг огорода (поскольку дело делалось ночью, утром по селу расползались
слухи, что дьяволы снова точили когти об ограду барской усадьбы), перекрестился
и, сноровисто раскрутив крюк над головой, махнул им над высокой раненбургской
оградою. Глухой стук почудился громом, хотя умом князь Федор понимал, что его
не мог никто услышать… если кто-то не стоял рядом. Мгновение они, затаив
дыхание, слушали, не закричат, не засвистят ли, но нет, ничего, только посвист
метельный. Савка с силой дернул веревку – она натянулась как струна. Для
верности со всей своей медвежьей силы рванул и Вавила – слава богу, крючья
прочно засели в промерзшем дереве, можно было взбираться.
Первым предстояло лезть Вавиле: его зеленые глаза видели в
темноте, словно кошачьи. Поплевав на тонкие вязаные рукавицы, он схватился за
веревку, упираясь ногами в стену, и по-медвежьи тяжело, но проворно одолел
подъем и взгромоздился на стену. Посидел пригнувшись, вглядываясь в ночную
муть, потом тихонько посвистел – и так резко отпрянул, что чуть не свалился со
стены, а до его сотоварищей долетело глухое, утробное ворчанье, которое грозило
вот-вот перейти в громогласный лай.
Князь Федор особо интересовался, есть ли в крепости собаки,
и Вавила, проведя тщательную разведку, выяснил, что имеется один только пес,
принадлежащий Пырскому, злой, как и его хозяин (солдаты втихомолку даже и
кликали его Степашкою, по имени капитана), всегда мучимый плотским голодом, ибо
из крепости его не выпускали, а другой собачки здесь не было. Хитроумный
Вавила, для коего воздержание всегда было самым тяжелым испытанием, придумал,
как обезопасить себя со товарищи – и порадовать проголодавшегося по женской
ласке страдальца. По его знаку Савка привязал к веревке теплый, тихонько
повизгивающий мешок. Вавила проворно поднял груз на стену, развязал – и вынул
хорошенькую сучку, испытывавшую те же страдания, что и Степашка, ибо у нее была
течка. Перевесившись как можно ниже, Вавила осторожно опустил ее со стены – и
едва успел различить две тени, метнувшиеся друг к другу, как их скрыла мгла.
Опасности с этой стороны можно было не опасаться. Когда сучку утром обнаружат,
подумают, что она украдкой проскользнула под колесами телеги, везущей провиант
для гарнизона. Может, и оставят ее для Степашкиных утех…
