Искренне пожелав бедолаге счастливой жизни, Вавила бесшумно
перелез через стену и, повисев на руках, рухнул в сугроб, не причинив себе ни
малого урону. Огляделся, обошел часовню, близ которой высадился на землю
обетованную, – все тихо. Через мгновение на стене возникла черная фигура. Это
был князь. Вавила дал знак – князь легко приземлился рядом. Подъем Савки несколько
замедлился, ибо княжеский камердинер был обременен каким-то пухлым узлом, с
которым никак не желал расстаться, и на все сердитые вопросы отвечал одно:
«Сгодится, вот увидите!» Князь Федор вообще не был уверен, стоило ли брать с
собою Савку: чем меньше народу будет шататься по крепости, тем лучше, но Савка
просто-таки вцепился в него: «Да хоть за дверью постою, покараулю, знак подам,
если что не так! Сгожусь, вот увидите!» Пришлось сдаться. Впрочем, верный слуга
еще ни разу не подвел князя, напротив – иногда поражал его изощренным
воображением. Оставалось надеяться, что Савка и впрямь сгодится.
Ну, слава богу, все они наконец-то выбрались из
спасительного сугроба, вытащили из забора крюк и зарыли его в снег: дожидаться
своего часа. Ведь к утру предстояло выбираться из Раненбурга, а это могло стать
еще той задачкою! Впрочем, князь Федор пока об этом старался не думать: хлопот
и без того довольно.
Совсем рядом виднелись очертания часовенки. Путь Вавиле
теперь лежал туда: завесить окна, все приготовить. Но он медлил; не обращая
внимания на секущий снег, вглядывался в лицо князя:
– Может, я все-таки сам ее приведу, а? Вам бы лучше здесь
ждать, в безопасности…
Князь резко, сердито мотнул головой. Ну какой разговор?! Это
был замысел Вавилы: мол, князь Федор схоронится в часовенке, а поп прокрадется
в комнату Марьи Александровны и под каким-нибудь предлогом, украдкою, приведет
ее. Савке, который пуще всего пекся о господской безопасности, предложение сие
показалось заманчивым, однако князь Федор отказался наотрез. Все, хватит
обманов и уловок в его с Машей жизни! Он должен задать ей вопрос и получить на
него ответ, должен всякое ее решение принять в лицо, даже если это убьет его.
Примерно так он объяснил свой отказ Вавиле, и тот воззрился
на него с суеверным ужасом:
– Это что ж… выходит, ежели она не согласится, то мы попусту
все наши приключения затеваем? Может статься, ни с чем придется уйти?!
– Может статься, – негромко проговорил князь, и что-то такое
углядел Вавила в его непроницаемом лице, от чего прикусил язык. А теперь вновь
завел тревожные речи, столь болезненные для сердца князя Федора, ибо куда
больше, чем собак, солдат и Пырского, вместе взятых, он боялся увидеть
ненависть в глазах любимой и услышать этот срывающийся шепот, от которого не
раз просыпался и не мог больше уснуть: «Подите прочь! Прочь от меня подите!..»
Почувствовав, как вмиг закручинился князь, Савка украдкою
показал Вавиле кулак и осторожно потянул барина за рукав:
– Да не слушайте вы его, ваше сиятельство! Пойдемте, мешкать
не след.
Князь Федор молча двинулся за ним, а Вавила, тяжело
вздохнув, проскользнул в пахнущую ладаном тьму часовни.
* * *
По расспросным сведениям и благодаря Вавилиной разведке
ночные гости вполне ориентировались в доме, куда прибыли незванны-нежданны.
Входная дверь на ночь запиралась изнутри, однако Вавила исхитрился расколупать
замазанное на зиму окошко в малой кухоньке, так что забраться в дом удалось без
помех. Едва шагнув в коридор, князь Федор понял, что слухи о многочисленной
охране опального светлейшего и его семейства ничуть не преувеличены: храп,
который несся по коридорам, издавали не менее двадцати стражников! «Интересно,
узникам удается хотя бы вздремнуть под такой грохот?» – подумал он с
сочувствием, теперь уже с меньшей опаскою ступая по скрипучим половицам: храп
поглощал все звуки.
Они миновали двух часовых внизу и наверху лестницы (оба
предавались сну так самозабвенно, что, пожалуй, не проснулись бы, даже если бы
досужий шутник подергал их за усы!) и поднялись на второй этаж, где были жилые
комнаты. Здесь, словно из уважения к покою заключенных, подобралась команда не
столь громогласных храпунов, однако же и этого хватило, чтобы таинственные
гости незаметно прокрались по коридору и нашли шестую от лестницы дверь, за
которой располагалась комната старшей дочери Меншикова.
Савка, прошелестев: «Покараулю!» – канул в густую тень под
стеною – словно и не было его.
Князь Федор взялся за ручку двери и постоял так, набираясь
храбрости. Он не думал об этом, но всем существом своим определенно знал: если
Мария сейчас его отвергнет, ничего ему более не останется, как открыть свой
потайной ларчик, о котором не знал даже вездесущий Савка, и откупорить малую
стекляницу с тяжелой, маслянистой, ядовито-зеленой жидкостью, слабо пахнущей
мятою. И, в отличие от злополучного Александра Данилыча, коего князь обрек на
медленное умирание, жизнь его будет прервана мгновенно, как если бы там, в
заоблачных высях, в обиталище богов, чья-то твердая рука в один взмах
перерезала острым лезвием туго натянутую нить.
Наверное, он слишком долго стоял, потому что Савка, на миг
явившись из тени, довольно-таки непочтительно ткнул его в плечо.
Князь Федор рванул дверь – узникам запрещали запираться – и
шагнул вперед.
В первое мгновение он ничего не видел перед собой:
разноцветные искры мелькали перед глазами, а потом сквозь звон крови в ушах
долетел слабый шепот – и взор прояснился.
– Матушка Пресвятая Богородица, Царица небесная…
Он огляделся.
Лампадка едва теплится под образами. Тоненькая фигурка, в
белой рубахе, с шалью на плечах, стоит на коленях, кладет поклон за поклоном и
все шепчет, шепчет одно и то же:
– Пресвятая Богородица… Царица небесная… – словно
уговаривает.
Князь Федор замер, не в силах дышать, не то что говорить. Он
так и знал, что Маша еще не спит – не может спать в эту ночь, которая будет
значить для них так много… будет ждать неведомо кого. И она ждала!
От усердных поклонов длинная коса соскользнула с узкой
девичьей спины, стукнула об пол.
Князь Федор, словно очнувшись, перевел дыхание… услышав его
вздох, девушка на полу обернулась, глянула через плечо – и резко выпрямилась,
крикнув шепотом:
– Бахтияр!
У князя Федора подкосились ноги.
Отпрянул, упал бы на месте, да наткнулся на закрывшуюся
дверь. Бежал бы прочь сломя голову, оскорбленный, униженный, да не мог
обессиленной рукой нашарить засов.
