У него до сих пор слезы наворачивались на глаза, стоило
вспомнить, как он ушел, оставив ее спящей: в зареве догорающих свечей, под
мерцающим пологом – такую прекрасную, юную… такую безраздельно его! Ночь их
была неуемна, и Маша, сломленная усталостью, заснула вдруг, мгновенно, посреди
объятий, еще когда тела их оставались слиты завершением очередного бурного
любодейства.
Князь Федор долго смотрел на нее: как никогда раньше, она
напоминала цветок, но теперь это был цветок, истомленный зноем страсти, а потом
легко, одним дыханием, коснулся ее губ – они слабо дрогнули, отвечая сквозь
сон, – и ушел, прижимая руку к сердцу, чтобы не разорвалось от боли.
Может быть, он бы и не ушел. Может быть, не сыскав в себе
решимости расстаться с возлюбленной, просидел бы над ней до рассвета, став
легкой добычей охраны. Однако он заботился о ней и о ее семье, ставшей теперь
его семьей (бог ты мой! Александр Данилыч Меншиков, расчетливо и хладнокровно
погубленный им, стал теперь как бы его отцом! Чудилось, князь Федор слышал
ехидный хохот Судьбы!), а потому прежде всего надлежало обезвредить Бахтияра. И
теперь, через много дней после случившегося, когда тоска по Марии становилась
вовсе уж невыносимой, князь Федор вспоминал «зеленое знамя ислама» – и не мог
сдержать смеха.
Перед уходом он осторожно приоткрыл один из сундуков,
стоящих вдоль стен в комнате Маши, – и ему сразу повезло: сверху лежал
травянисто-зеленый шелковый плат, очень простой, без всякой вышивки. Это было
именно то, что нужно. Сунув платок за пазуху, князь Федор вышел, ободряюще
стиснул руку Савки, который вынырнул из тьмы коридора и стал перед барином, как
лист перед травой, а потом они выбрались в окно и, слившись с метелью, подобно
двум белым вихрям, влетели в часовню, где бедный Вавила был уже ни жив ни
мертв, ибо до побудки оставалось не более часу, а им еще надо было что-то
делать с пленником. Черкес несколько раз начинал приходить в чувство, однако
Вавила неусыпно стерег эти мгновения и, чуть только Бахтияр стонал или
шевелился, легонько стукал его по макушке, вновь погружая в бездны
беспамятства. Вот и сейчас пленник снова был без сознания, однако князь Федор,
как и прежде, отвел свою команду в самый дальний угол и шептал едва слышно,
требуя от них того же.
– По-татарски кто-нибудь умеет? – спросил он первым делом.
– Якши! – тут же отозвался ушлый Савка. – Хоп якши. Йок!
[44]
– А еще? – с надеждой спросил князь, и Савка уныло повторил:
– Йок!
Настала очередь Вавилы, который, конечно, знал самое для
себя важное татарское слово – газават
[45]. Потом, поощряемый настойчивым
взглядом князя, он поднатужился, с видимым отвращением произнес:
– Аллах акбар! [46] – и тут же быстренько перекрестился,
ибо, хотя и не хотел служить своему богу, существования и прославления другого
всевышнего допустить никак не мог.
Однако крест Вавилу не спас, потому что князь Федор доверил
ему в грядущем шпектакле именно эту реплику, велев произносить ее измененным
голосом, чтобы остаться неузнанным. Роль Савки была проще: по знаку князя
Федора ему следовало или хохотать уничижительно, или кричать это самое «хоп
якши!».
Репетировать было некогда, приходилось положиться на судьбу.
И пока они волокли тяжеленно-неподвижного Бахтияра к забору, пока «наводили
переправу» и, еле сдерживая самые злобные и выразительные (русские, увы!)
словечки, втаскивали на забор своего пленника, князь Федор усиленно выуживал из
памяти все татарские слова, которые когда-то слышал. Набралось меньше десятка,
но, учитывая «богатство» этого лексикона вообще, вполне можно было обойтись.
Смысл действа должен был заключаться в том, что некие люди, абреки
[47] или
шехиды [48], прослышали о намерении магометанина переменить веру и явились за
ним в крепость, чтобы припугнуть и отбить такую охоту. Велико было искушение
похитить Бахтияра, но его начали бы искать, это неминуемо отразилось бы на
узниках, ведь Пырский ни за что не поверит, что чеченец, лелеющий столь
честолюбивые планы, вдруг все бросит и сбежит!
Но вот наконец-то все актеры оказались на «сцене»: в
полуверсте от стен Раненбурга, в овраге. Бахтияр вновь очнулся – теперь от
холода – и слабо стонал.
Завывал ветер – это было на руку князю Федору: его
бессвязную речь можно было объяснить тем, что, мол, ветер уносит слова.
Завязав нижнюю часть лица – до самых глаз! – зеленым шелком,
князь Федор наконец позволил Бахтияру себя увидеть – разумеется, издали.
– Шайтан! – выкрикнул он как можно яростнее – впрочем, по
отношению к Бахтияру притворяться не приходилось. – Урус кунак!
Бахтияр заелозил головой по снегу: мол, нет, нет.
– Йок?! – грозно переспросил Савка. – Ха-ха-ха!
Это была реплика для Вавилы, и рыжий поп взревел голосом
бурана:
– Аллах акбар!
Хоть убей, князь Федор не мог вспомнить слова «плохой»,
«дурной» или что-то в этом роде. Приходилось обходиться тем, что есть, и
надеяться, что Бахтияр поймет вынужденную метафоричность его речи.
– Кара [49] джигит! Шайтан! – крикнул он, стараясь говорить
тем особенным, гортанным языком, которым говорят чеченцы и горские татары. –
Урус шайтан! Гяур!
За этого «гяура», выплывшего из потаенных глубин памяти, он
возблагодарил господа. Это было именно то, что надо! Как еще назвать ренегата?
Конечно, гяур – неверный.
– Урус баба – джаным?
[50] – ехидно переспросил он, давая
понять Бахтияру, что подноготная его поступков очевидна. – Бюль-бюль? Тьфу!
Урус баба – шайтан! – И махнул своей труппе.
– Ха-ха-ха!
– Аллах акбар! – грянул дуэт.
– Секир башка! Урус гяур, урус кунак – секир башка! –
пригрозил князь Федор.
Показалось ему или и впрямь снег под Бахтияром пожелтел и
подтаял?..
– Айя! – взвизгнул совершенно по-чеченски Савка, внезапно
расширив свой словарный запас. – Якши! Хоп якши! – Он выхватил из-за пояса два
своих охотничьих ножа и принялся громко лязгать ими один о другой, свистя
разбойничьим посвистом, то и дело упоенно повторяя: – Секир башка, урус кунак!
