Она прошла мимо влипшего в стену князя, верно, не заметив
его, и, остановившись у двери, зашарила по ней, слабо толкнулась…
Князь Федор враз вышел из оцепенения. Да ведь ночная гостья
норовит войти в ту самую комнатушку, где предается запретным ласкам… кто? В
том-то и дело!
Как же быть? Как остановить ее?
Женщина сильно толкнула дверь. В тот же миг князь прыгнул
вперед, схватил незнакомку за руку. Она замерла, качнулась – и рухнула на князя
Федора так внезапно, что он едва успел подхватить ее, но не устоял на ногах – и
оба они с шумом ввалились в приотворившуюся дверь.
Ванька Долгоруков громко выругался. Из вороха одеял и
подушек выросла темная всклокоченная голова царя, а рядом с ним – другая,
женская. В слабом мерцании свечи князь Федор увидел толстощекое лицо, яркие
испуганные глаза, вспухший от поцелуев рот… и этот рот вдруг пискляво
выкрикнул:
– Боженька милостивенький! Да это ж боярышня!
Проворно оттолкнув любовника, распутница выскочила из
постели, одернула задравшуюся рубашонку и опрометью кинулась к князю Федору,
который стоял столбом, придерживая незнакомку, тяжело, бесчувственно висевшую в
его руках.
Иван в ужасе воззрился на брата:
– Где ты ее взял?
Тот пожал плечами, но при этом движении тело девушки начало
вовсе сползать на пол, и он перехватил руки. Голова ее улеглась на его плечо,
рубаха на груди разошлась, и князь Федор в порыве невольной деликатности
прикрыл ее полой своего полушубка, чтобы скрыть от жадных Ванькиных глаз.
Петр, неуклюже путаясь слишком длинными руками и ногами в
одеяле, кое-как слез с постели и тоже подошел, вытаращился на девушку еще
хмельными от неудовлетворенной похоти глазами.
– Штаны надел бы, ваше величество! – буркнул Иван и,
отвернувшись от засуетившегося государя, грозно надвинулся на хозяйку
комнатушки:
– Быстро говори, Аниська: кто это? Почему здесь? Шпионила за
нами? Пришла на царя поглазеть? Ты ей разболтала?!
– Да ты в уме? – ни чуточки не испугалась, только безмерно
удивилась та. – Что ж мне, жить надоело – о таком-то болтать?! Да и пятьдесят
тысяч рублей, что мне посулили, на дороге не валяются. Да за такие деньги я
сама себе язык отъем!
– Уж точно! – усмехнулся Иван, смягчаясь.
«Пятьдесят тысяч рублей! – так и ахнул князь Федор. – Щедр
государь всея Руси, ну щедр!..»
– А эту… – небрежно махнула Аниська. – Об этой не
заботьтесь. Это боярышня наша – ночеходка. Ну, бродит во сне, слыхали про
таких? Порченая, одно слово. Господин-то наш лекарей иноземных важивал, важивал
– никакого проку. Говорят: замуж выйдет, тогда, может, исцелится, а пока девка
– будет шастать. У нас уж все привыкли к ней. Беда раньше была: со свечой
ходила. Два раза чуть пожаров не наделала! А теперь нянька следит, лучинки,
свечки все на ночь прячет.
– Где ж та нянька, которая за ней следит? – сердито спросил
уже застегнувшийся и даже пригладивший волосы Петр.
– Сейчас увидишь! – раздался мужской голос, и царь,
Долгоруковы и Аниська, враз оборотясь, узрели в распахнутых дверях два
направленных на них фузейных дула.
– Барин! – выдохнула Аниська чуть слышно и вдруг исчезла. Не
сразу догадался ошеломленный Федор, что проворная бабенка стремительно рухнула
вошедшему в ноги и теперь истово лобызала его валенки, воздев кверху сдобный
зад, туго обтянутый рубахою. – Барин! Батюшка! Умилостивись! Я ни в чем не
повинная! Высокие господа сами заявились, по огороду прокрались, дверку снесли…
я спала, безвинная, безумышленная…
– Полно врать! – рыкнул на Аниську незнакомец. Видно его
по-прежнему не было, однако, судя по голосу, был богатырь не маленький, да и чтобы
враз обе фузеи удержать, силушка требовалась особенная.
– Безвинная, глядите! Цветик полевой, нетронутый! Что ж, я
первый день тебя знаю? По очереди али все вместе они, – дула угрожающе описали
круг, указывая на мужчин, – твою перинку взбивали? Делвь утлая, сосуд
скудельный [53], гноище всеобщее! И что это вы замыслили, дерзобесные?! Дочку
мою единственную во грех вовлечь? Насилкою взять, да на той же постели
изгнусить, где непотребную Аниську валяли? Да, вовремя, знать, пробудился я
нынче ночью! Вот, думаю, ноет ретивое – что да почему? Как там, думаю, Анна –
спит ли, мирячит [54] ли? Вдруг – чу! Голоса! И вот… что вижу, что вижу я! Ну,
господа хорошие, наступил ваш смертный час!
Голос угрожающе возвысился, и князь Федор понял, что надо
немедля открыть их инкогнито, не то прямо вот сейчас будет содеяно
непоправимое! Но Иван, верно, подумавший о том же, опередил его.
– Экой ты скорый, боярин Илья Алексеич! – проговорил он так
спокойно-насмешливо, как будто бы не под прицелом стоял, а сам держал незнакомца
на мушке. – Аль бельмы с вечера залил, что ничто не разбираешь? Не темно ли
тут, впрочем? Аниська, засвети-ка еще свечей.
Аниська, сызнова чмокнув барскую обувку, на коленях поползла
по затоптанному полу; кое-как, роняя свечки и причитывая, засветила дрожащие
огоньки.
Сумрак в комнате несколько рассеялся, лица присутствующих
сделались видны, и Федор отчетливо расслышал, как хозяин дома трижды громко,
трудно сглотнул, словно подавившись: верно, узнал своих ночных гостей!
– Вот так-то, господин ласковый! – с укором промолвил Иван,
уже вполне обретший душевное равновесие и перешедший к наилучшей оборонительной
тактике: наступлению. – Тут не лаяться надобно, а в ножки падать и прощенья у
государя просить за твои словеса дерзновенные!
Дула дрогнули.
– Да я бы… да мы бы… – прорыдал перепуганный хозяин. – Мы бы
в ножки – с нашим удовольствием, дак ведь ружьишки-то… ружьишки-то куда?
– А ружьишки я подержу, так и быть, – утешил Иван, храбро
вынимая из оцепеневших рук одну и другую фузейки и отступая в сторону, чтобы в
комнатку мог ввалиться огромный детина (голос и впрямь был по стати!) и прямо с
порога, по-старинному, кувыркнулся на колени пред Петром, который уже вполне
оправился от страха и стоял, как петушок, – несколько поизмятый и потрепанный,
однако по обычаю гоношась.
