Глава 2
Жених и невеста
– Завещанье-то сие пресловутое видел кто, нет? – пробормотал
генерал-фельдмаршал Сапега самым краешком растянутых в судорожной улыбке губ. –
Я от постели умиравшей государыни не отходил, и никакого завещания не видел, и
ничего от нее не слышал!
Слова его едва можно было различить в грохоте музыки и
непрестанном шуме голосов, однако стоявшие близ него канцлер Головкин,
наставник императора Остерман да князья Дмитрий Михайлович Головкин и Алексей
Григорьич Долгоруков в совершенстве усвоили искусство слышать то, что не
предназначалось для чужих ушей, и беседовать таким образом, что стороннему
наблюдателю и в голову не взошло бы, будто здесь царит не молчание, а идет
оживленный разговор людей, чье благополучие и даже сама жизнь оказались под
угрозою.
Чертов Алексашка! Вот уж любимец фортуны!
Хотя после смерти императрицы все сложилось вроде бы так,
как того желала старая знать: на престол взошел сын царевича Алексея Петровича,
– но все же и не совсем так, ибо обязан он был этим беспородному Алексашке,
который, первое дело, убедил Екатерину назначить своим наследником вовсе чужого
ей Петра, а не кого-то из дочерей родимых, ну а во-вторых, уже до такой степени
прибрал к рукам юного императора, что даже перевез его из дворца в свой дом под
предлогом, что неприятно, дескать, оставаться во дворце, где еще недавно
скончалась императрица. Мальчишка уже и называл Меншикова батюшкой! Долгоруков
едва не плюнул с досады на мраморные полы бальной залы, да сдержался: пока что
хозяин этих зал и всего этого дома на Васильевском острове (им же самим
переименованным в Преображенский), более напоминающего кирху, чем жилье
русского барина, в силе, да в какой! Лучше поостеречься да погодить… смолчать…
Пошарив глазами в толпе, Алексей Григорьевич отыскал сына.
От сердца отлегло при взгляде на этого высоченного красавца с
добродушно-веселым лицом. Стоявший рядом с Иваном сын Меншикова Александр (их
обоих приставил светлейший к юному императору) казался невзрачным, несмотря на
спесивое, высокомерное выражение. Ну что ж, Меншикову-меньшому было от чего
задирать нос: в свои тридцать-то лет он уже имел должность обер-камергера, чин
генерал-лейтенанта и орден Андрея Первозванного!
– Глядите, – пробулькал над самым ухом Долгорукова, с трудом
сдерживая смех, Сапега, – этот-то… Александр Александрыч… и ленту
Екатерининскую ко всем своим регалиям прицепил. Но вроде бы орден св. Екатерины
до сих пор давали одним только женщинам? Или я не прав?
– Прав, прав, – усмехнулся Долгоруков, и к нему вернулось
благорасположение духа.
– А ваш хорош… хорош! – пробормотал Сапега. – Далеко пойдет,
помяните мое слово! Я в таких вещах не ошибаюсь.
Да, Сапега не ошибался. Иван Долгоруков, писаный красавец, и
впрямь пошел далеко: едва не стал шурином императора, но кончил жизнь свою на
плахе в страшных мучениях. Но этого, понятно, Сапега не мог знать: сие вообще
никому еще, кроме звезд, не было ведомо; просто он своим пронырливым польским
нюхом мгновенно уловил, что хотел бы сейчас услышать собеседник, – и сказал
это.
Понятно, Долгоруков не мог не ответить добрым словом, тем
паче что в залу вошел невысокий, но статный и изящный, как танцор, Петр
Сапега-младший, и его безукоризненно красивое лицо (всегда, впрочем, казавшееся
медведю Долгорукову несколько бабоватым) делало правдоподобной всякую, даже
самую преувеличенную лесть ему. Долгоруков не пожалел восхвалений для Петра,
однако он перестал бы быть самим собою, когда бы не капнул в эту огромную бочку
меда хотя бы малой толики дегтя, а потому как бы между прочим, рассеянно
молвил:
– Помнится мне, нынешняя невеста государева некогда вашего
прекрасного сына весьма жаловала! Ежели она пошла в батюшку, то ее мстительная
натура еще скажется!
У Сапеги сжалось сердце: чертов Долгоруков угодил в самое
больное место! Но политесный поляк и виду не подал, что собеседник лишь облек
словами его собственные опасения.
– А может, наоборот, все станется, – выдавил он сквозь
уголок рта. – Говорят, первая любовь не забывается! Впрочем, я фаталист и верю:
все, что ни делается, – к лучшему. Мне сия помолвка всегда была как нож по
сердцу, не люблю выскочек!
Долгоруков внутренне хихикнул, вспомнив, кем была некая
Марта Скавронская да и, если на то пошло, ее племянница Софья, на которой
фельдмаршал Сапега в конце концов женил эту сахарную куколку, своего сына,
однако благоразумно смолчал.
– Положа руку на сердце, – продолжал Сапега, и впрямь прижав
к этому месту унизанные перстнями тощие пальцы и устремив на собеседника
прозрачный взор своих лживых глаз, – я и сам мечтал порвать с Меншиковым всякие
сношения, особливо когда узнал, что за младшую дочь его, Александру, сватался
принц Ангальт-Дессау, а его высококняжеская светлость, вообразите, отказал ему
под тем предлогом, что мать жениха слишком низкого происхождения: она была дочь
какого-то аптекаря. Слишком низкого происхождения! – повторил Сапега с
непередаваемым выражением, в котором отобразилось его отношение к
сверхъестественной карьере Алексашки: от нищего уличного торговца до
всесильного временщика, богатейшего среди людей своего времени.
– Славная шутка! – буркнул рассеянно Долгоруков, который
слышал об этом уже раз шестнадцать. – Шутка на славу! – И он ткнул собеседника,
готового разразиться новой тирадой, в бок локтем: возвестили о прибытии
молодого государя!
С его появлением, чудилось, свечи загорелись ярче и музыка
ударила громче – так оживилось все вокруг. Не от отца – угрюмого Алексея, а от
деда – великолепного Петра – унаследовал этот одиннадцатилетний отрок, видом и
ростом более похожий на пятнадцатилетнего юношу, свое непобедимое, дерзкое,
почти назойливое обаяние, которое заставляло окружающих трепетать враз от
радости, что упал на них взор царя, – и от страха, что взор этот упал на них. При
виде его особенный смысл приобретала пословица: «Близ царя – что близ огня».
«Близ смерти», – говорят некоторые наимудрейшие люди… Он был мальчик еще, и
основной чертой его натуры было ничем не подавляемое, буйное, непомерное
своеволие. Как если бы, провидя свою раннюю кончину, он норовил схватить и
попробовать все, до чего только могли дотянуться его слишком длинные даже при
его росте руки (наследственная черта!) – руки загребущие, как говорят в народе.
И он хватал, хватал этими руками все подряд: жизнь людей, радость, страну свою
огромную, абсолютную власть, – хватал, вертел, рассматривал со всех сторон,
пытаясь понять, как же это устроено, – и чаще всего отбрасывал, безнадежно
изломав. Он был дитя, получившее в качестве погремушек и бирюлек великую державу.
* * *
