Медведь – крупный, могучий самец с блестящей черной шерстью
– стоял перед ним во весь свой огромный рост, свесив голову, глядя исподлобья и
как-то скособочась на правую сторону. Он более не казался безжизненной тушею –
напротив, в нем чувствовалось огромное напряжение, которое то и дело
прорывалось нетерпеливой дрожью, словно он порывался броситься на беззащитного
человека, поймать его, заломать, однако в последнее мгновение сдерживался… и,
как это ни удивительно, сдерживали его именно крики совы.
Наконец медведь помотал головой и отступил, как бы давая
знать человеку, что не набросится на него. При этом движении что-то громко
лязгнуло; князь Федор опустил глаза и увидел, что правая задняя лапа зверя
схвачена капканом.
* * *
– Да мы ж видели его вчера, барин-князь, помните? – задышал сзади
в шею Савка, оказывается, не отступавший ни на шаг, мигом смекнувший, что
опасности нет, и теперь старательно делавший вид, будто и не думал помирать со
страху. – Вчера, на перекате, ну, вспомнили?
Ну конечно, князь Федор помнил, как они с Савкою наблюдали
вчера на перекате медвежью рыбалку. Только собрались спуститься к воде, как
появилась на берегу громадная глыба: округлые бока колышутся от жира, спина
широченная, как стол. Жиру в пахах у него было запасено так много, что ноги
раскорячивались.
Ветер дул от реки, поэтому, не подозревая о присутствии
людей, верзила сразу пришлепал на перекат, где воды ему было чуть выше
щиколотки. Тут он замер, и вся жизнь в нем словно бы замерла, кроме глаз,
устремленных в гладкую полосу спокойной воды накануне переката.
Он ждал минуту, две, три…
– Уснул никак? – проворчал в своем укрытии Савка,
раздосадованный, что их рыбалка откладывается, но тут же в шум переката вплелся
частый плеск – будто град пошел, а водяная рябь заколыхалась так густо, что над
нею заиграло всеми цветами множество мелких радуг.
Медведь напружинился, подался вперед…
Косяк сельди штурмовал перекат. Воды было мало, рыба
исступленно ломилась между камнями. Вот серебро кипящей воды и рыбьих боков
обволокло черную неподвижную тушу со всех сторон – и медведь словно бы
взорвался! Теперь это была не сонная глыба – воплощенное неистовство. Он
прыгал, хватал рыбу зубами, швырял ее на берег или прижимал задними лапами к
камням, а передними к туловищу. Садился на нее, раздавливая прямо в воде, снова
вскакивал, терял пойманных, ловя вместо них других, гонялся за уплывающими и
убивал их шлепками страшной силы, мгновенно откусывал головы…
На несколько мгновений, чудилось, все звуки в мире были
заглушены грохочущим плеском взбаламученной воды, но вот косяк разметался и
перекат утихомирился. Медведь деловито осмотрелся, догнал медленно колышущихся
на поверхности воды оглушенных и пронзенных его когтями рыбин, вышвырнул их на
берег. Казалось, он даже исхудал за эти секунды: то ли от исступления охоты, то
ли просто-напросто намокшая шерсть плотнее прилегла к телу. Выбрав самого
крупного, сверкающего перламутром самца, медведь начал есть его тут же, на
перекате, поглядывая на свой улов, наваленный на берегу. Вот одна из рыб, еще
живая, подпрыгнула и скатилась в воду; извиваясь, поплыла было от берега, но
медведь, с сельдью в зубах, догнал ее, пришлепнул и выбросил из воды. Вылез на
берег, шумно отряхнулся, собрал добычу в кучу и пристроился рядом, отправляя в
пасть одну за другой. Съел, на взгляд, не меньше пуда, оставшуюся мелочь
присыпал галькой, плавником, полежал немного в сытой истоме, не обращая
внимания на новые косяки, преодолевающие перекат, и ушел в лес, лениво ковыляя
и косолапя, являя собой самоуверенную невозмутимость грубой силы…
И вот теперь этот самый великолепный медведь скован
четырехугольной челюстью капкана, беспомощен, обездвижен, и его широколобая
скуластая морда, иссеченная шрамами, с подслеповатыми глазами и желтыми
кончиками клыков, являет на себе выражение одновременно злобное – и до смешного
покорное, беспомощное.
– Эта, как она, Ульяна Степановна
[69], совушка-вдовушка,
разумная головушка, нас на добычу навела? Бей зверя в лоб, бери его голыми
рученьками?! – восторженно возопил Савка и тут же философски добавил: – Ну что
ж, какие звери нас едят, каких мы едим… Стреляйте, барин!
Однако Федор только плечом повел, не отводя глаз от совы. Он
мог бы поклясться, что от Савкиных слов в ее круглых глазах промелькнуло
выражение ужаса – совершенно человеческое выражение! С необычайным проворством,
легче синички она сорвалась с ветки и, растопырив крылья, повисла перед медведем,
словно загораживая его от людей, а потом опустилась на землю и принялась
долбить своим крючковатым клювом тяжелую железину, вцепившуюся в лапу зверя.
Стукнет раз, два – и повернет голову, и поглядит на Федора.
Стукнет – и поглядит, и мотнет головой, словно зовет…
Яснее и словами не выскажешь!
Федор шагнул вперед – и Савка охватил его железным кольцом
рук.
– Не пущу! – зашипел в ухо. – Хоть убейте! Вот сперва
убейте, а потом идите, делайте над собою, что захочется. Только помыслите
наперед, что с нею станется, с княгиней нашею, без защитника!
Савка и сам подивился собственной смелости, но добился
своего: барин замер.
Слова эти ударили Федора в самое сердце, и он беспомощно
уставился на сову, словно призывая ее признать Савкину справедливость. А та,
наклонив голову набок, чудилось, вслушивалась в человеческую речь… потом повела
своей ушастой, мохнатой головой, растопырила крылья и взлетела – нет, медленно
взмыла ввысь и принялась тихо-тихо летать перед мордою медведя: туда-сюда,
вверх-вниз…
Все вдруг стихло в лесу, даже кипенье верховика в листве. У
Федора отяжелели веки; за спиной громко, с подвывом зевнул Савка – и, словно
заразившись, разинул багровую пасть медведь, зевнул тоже с подвывом – гул пошел
по притихшему лесу; узенькие звериные глазки постепенно зажмурились, голова
поникла. Многопудовая туша осела, как рыхлый сугроб, завалилась на бок. Смешно,
по-детски раскинулись когтистые лапищи, голова запрокинулась – и раскатистый
рев прокатился по округе. Князю Федору понадобилось некоторое время, чтобы
сообразить: это не рев, а храп!
Сова вновь опустилась на землю, вновь постучала клювом по
капканьей челюсти, глянула искоса… Глаза ее снова смотрели вполне осмысленно, с
человеческим выражением, однако теперь это было – лукавство.
Глава 24
Сиверга – гроза ветров
Конечно, когда медведь заснул, не стоило никакого труда
освободить его лапу. По счастью, на ней осталась только рана, кости не
переломало, хотя страшные зубы были рассчитаны именно на это.
