Что-то вдруг словно обрушилось в голове, сердце сжалось
горячо и больно. Он всегда знал, всегда подозревал: мало того, что мы все живем
среди тайн и чудес, – бывают такие состояния души, когда она, как бы переступая
границы тела, получает дар предчувствовать, иногда даже и предвидеть грядущие
события, и в свершившемся видеть не только внешнюю сторону, а всю глубину, всю
сокровенную тайну. Теперь с ним настало такое.
Капкан на медведя. Медведь в капкан попался…
На глаза нашла пелена, потом отступила.
– Сова… Ты – сова!
– Сиверга! Сиверга!.. – отозвалось эхо.
* * *
– Сиверга… ведьма! – стонал чей-то голос вдали.
Федор огляделся, с трудом собирая вокруг себя расползшийся
мир. Увидел, что они – все трое, и эта… женщина в красном с ними – сидят на
шкурах в их с Савкою жилище, но хоть убей, князь Федор не мог вспомнить, когда
и как они сюда попали.
– Ведьма… – А, да это Савка обморочно стонет, причитая: –
Господи, помилуй и спаси нас от чертовой шаманки!
– Я не шаманка! – горячо возразила Сиверга. – Я не шаманка,
нет. Я тудин.
– Тудин, – глубокомысленно повторил князь Федор. – Понятно.
Конечно, ты – тудин. Не шаманка. Тудин.
– Чертова сила! – причитал Савка.
Сиверга засмеялась – ее колокольчики тоже пришли в движение:
– Вот я тебе расскажу. Человек может и не родиться шаманом.
Но приходит к нему дух – и заставляет служить себе. Дух говорит вместо него,
видит вместо него, камлает вместо него. Дух заменяет его душу. Это… слишком
сильно. Это не для женщины. Надо отдать духу все… всю себя. Это больше, чем
любовь. Любовь тоже надо отдать духу, а я не могу. Быть шаманом – это каждый
раз смерть и жизнь. Нет, о нет, я не шаманка. Я – тудин! У тудин тоже есть дух,
но это дух-охранитель, этугдэ, как у русских ангел-хранитель. Он ведет, он
подсказывает… он рядом, позади, впереди, но не в тебе. Понимаешь? – Она глядела
на Федора, чуть приподняв брови. Брови были тугие, черные, круто выгнутые,
словно луки.
– Понимаю, – едва выговорил молодой князь. Вдруг стало сухо
во рту. В этой женщине кроется какая-то опасность, он сразу почуял! Опасность в
этой переливчато-смоляной головке, тугих бровях, налитых губах, стремительных
взглядах, которые он ощущает как прикосновение… опасные прикосновения! –
Понимаю. И что же ты хочешь от меня, тудин?
– Я? – опять взлетели брови. – Нет. Это ты хочешь… от меня.
Заминка была едва заметна, однако сердце Федора успело
сорваться в бешеный бег от самого звука ее слов: «Это ты хочешь… хочешь…
хочешь…» Сейчас ему больше всего на свете хотелось перекреститься – и развеять
наваждение, от которого судороги опоясывали тело, и все в нем рвалось,
мучилось, восставало… желало невозможного!
– Это я тебе нужна! Я – Сиверга, гроза ветров!
– Ты разгоняешь ветры и тучи? – проговорил князь Федор,
вспомнив баснословных славянских облакопрогонников, но Сиверга пренебрежительно
махнула рукой:
– Это ничто! Моя жизнь – совсем другое. Разве ты не понял? Я
ведь тудин! Как сказать… я умею видеть, я знаю… я могу все, что хочу я! Не дух,
который владеет мною, а я сама!
Она зажмурилась, сжала руками виски, словно страдая оттого,
что не может выразиться яснее, и теперь, когда ее необыкновенные глаза не
зачаровывали его, князь Федор мигом обрел спокойствие и точность мысли.
О да, она может многое. Уж ежели совой скинулась, ежели
Савка видел эту роскошную красоту в морщинах…
– Покажи! – приказал он.
Брови изумленно взлетели, но Сиверга не посмела ослушаться.
Осторожно приблизилась и резко взмахнула рукой над головою
Федора. Он отшатнулся, ощутив боль, – даже в глазах защипало. Проморгался и
увидел, что она зажала в кулаке несколько выдранных волос и разглядывает их в
столбе солнечного света, проникающего через настежь отворенную дверь.
– Светлые… золотые, – зачарованно пробормотала Сиверга. –
Как у нее… нет, темнее.
– У кого? – насторожился князь Федор. Сиверга опустила
ресницы, но его уже было не пронять загадочными улыбками – он уже голову
потерял! – У кого, говори?
Сиверга, не отвечая, огляделась, подошла к дупельке
[70],
всклень налитой дождевицею; приглашающе обернулась через плечо. Князь Федор
осторожно приблизился. Сиверга водила волосами по воде, бормоча что-то вроде:
Девять звезд, помогайте!
След зайца, помогай!
Небесный человек,
Стая уток
И ты, Лыжный след, —
Тоже помогайте!
Князь Федор хотел что-то спросить, но она вцепилась в его
плечо, почти сердито нагнула к дупельке. Вода зарябила – и сразу улеглась,
темная, непроглядная, будто не в кадочке, а в глубочайшем из колодезей. Князь
Федор глядел в воду, словно в некий коридор, уводящий в непредставимую тьму. Но
вот мало-помалу он начал различать вдали слабый белый свет. Свет становился все
ярче, все резче. Федор был ослеплен – но в то же время его влекло к свету, как
мотылька к оконному стеклу. Этот свет манил, обещал Федору, звал увидеть, и он
увидел…
Он увидел изнутри бревенчатую избу, где окно состояло из
осколков, а из стенных пазов выбивалась клочьями пакля. В углу висели иконы в
дорогих окладах, тускло золотилась лампадка. Это были единственные красивые
вещи в комнате, где пол устилали оленьи шкуры, да на колченогом, явно
самодельном столе блистала остатками золотых нитей вытертая парчовая скатерть.
В самодельном кресле, тоже застеленном шкурою, сидел Александр Данилович
Меншиков – в черном халате (верно, в том самом, который, по слухам, только и оставили
ему из одежды не в меру ретивые Мельгунов с Плещеевым!), на ногах – поношенные
сапоги с наборными каблуками – небось тоже остатками былой роскоши! Рядом с
ним, опираясь на стол и глядя невидящими глазами в пространство, сидел
Александр, безотчетно теребя длинными пальцами застиранное, обвисшее жабо.
Камзол его весь истерся и был покрыт пятнами. С другой стороны стола
примостилась, свесив на лицо золотые, растрепанные кудряшки, Сашенька в
короткой черной душегреечке. Перед нею на столе лежала толстая Библия в
бархатном истертом переплете, и Сашенька размеренным тоном прилежно читала
что-то. Князь Федор не слышал. То ли Сиверга могла открывать лишь картины, то
ли… да нет, он сейчас и крика над ухом не услышал бы! Потому что увидел ее…
