Меншиков так шарахнул дверью о косяк, что ветхая избешка
заходила ходуном, а из деревянных ведер, стоявших на полу, выплеснулась вода. И
спросил сердито:
– О чем это она тут зловонила? Кто ее покликал – ты, что ль,
Александр?
Тот так и взвился. Вечно он крайний для отца! Ишь, загнал
своими прегрешениями семью туда, где Макар телят не пас, а все еще взрыкивает
по-старому?! И он вызверился:
– Зачем гнал повитуху? Иль не терпится внучка понянчить,
выблядка чьего, неведомо?
Меншиков стал столбом, словно ударился о жестокие слова
сына. Подозрения, которые у него, человека пожившего, опытного, отца троих
детей, не могли не появиться с самого начала Машиной беспричинной болезни,
теперь воротились, взметнулись вихрем, закружили так, что он даже пошатнулся,
когда поворачивался к старшей дочери и спрашивал:
– О чем это он, скажи ради Христа?
У Маши позеленело в глазах, словно и впрямь привязалась к
ней та зеленая кручина, которую пророчила Баламучиха. Да, ежели бы так! Но что
толку лукавить: дело не в зеленой кручине, Александр, кажется, прав, и мерзкая
старуха права – они раньше самой Маши разгадали причину ее нездоровья, не
угадав, не в силах угадать и даже вообразить главное: кто в сем виновен. Да и
кому, находящемуся в здравом уме, взбредет в голову, что бывшая государева
невеста Мария Меншикова, после тайного венчания – княгиня Долгорукова, понесла
от призрака… призрака своего погибшего супруга!
Ах, господи! Как же она мечтала об этом и в то же время
боялась сего после той незабываемой ночи в Раненбурге, и не знала, радоваться
или печалиться, когда все обошлось без последствий. А теперь… теперь…
Как могло сие сбыться? Могло ли?! Ну в точности, будто в
сказках: мол, если встретишься в чащобе с лешим и отведаешь у него заклятой
еды, то дома тебе уже не бывать и прежним человеком не стать. Так и она:
встретилась с Сивергой, отведала ее заклятой мухоморной воды, навевающей чары,
– и как бы перешла на житье в иной мир, где можно не только предаться неистовой
страсти с призраком, но и зачреватеть от него!
Этого не может быть. Это невозможно! Однако это свершилось,
а стало быть… возможно!
Маша почувствовала, что улыбается, – и закрыла лицо руками.
Ей было страшно отцова гнева, ей было стыдно… оттого, что ей
нисколечко не было стыдно! Она всегда знала, всегда верила, что счастье для нее
мыслимо только с одним человеком на свете, с князем Федором, и как ни
отринывала его, он все же сделал ее своей женой и даже после смерти явился к
ней, чтобы оставить по себе вечную память – ребенка. Ну как она могла стыдиться
того, в чем видела особенное действие Провидения, которое назначило их друг для
друга! Наверное, ей следовало казниться и каяться, а она ощущала себя, как
птица, которой отворили клетку!
Руки отца ласково взялись за ее ладони, потянули от лица.
– Машенька, душа моя…
Глаза его, исполненные бесконечной, всепрощающей нежности,
заглянули в ее – испуганные, растерянные:
– Скажи только, кто он? Скажи хоть словечко…
Маша глубоко вздохнула, впервые осознав, как нелегко ей
придется. Теперь предстоит поведать отцу все с самого начала, со дня, вернее,
ночи их первой с князем Федором встречи: и про его сватовство, и про взгляды,
говорившие больше слов, и про березайскую конюшню, про раненбургскую часовенку
и про поляну, где солнце озаряло их любовь…
Она уже приоткрыла рот – начать, да осеклась. Ах, если бы
они сейчас были одни с отцом, без пристального взора оскорбленной в своей
чистоте Сашеньки, без злобного сверканья Александровой насмешки! Она взглянула
на дверь, мечтая, чтобы эти двое ушли, и тогда она откроет отцу все, все… и
вдруг глаза ее испуганно расширились.
Александр Данилыч встревоженно обернулся – и только плечами
пожал, недоумевая, чего так испугалась Маша. Ведь на пороге стояло не адское
видение, как он уже думал увидеть, а всего лишь Бахтияр – мрачный, серьезный…
но вот он поднял голову, и Меншиков увидел, что в глазах его бушует
нескрываемое торжество.
Бахтияр шагнул вперед, гордо расправил плечи и произнес:
– Это я, ата [85].
Глава 29
Неожиданное сватовство
Мгновение в горнице царило недоуменное молчание. Сашенька в
ужасе отвернулась, Александр завел глаза, а Маша с отцом глядели на молодого
черкеса как завороженные, и не зря: ведь вместо адского видения перед ними
оказалось чудовище в человеческом облике.
И вдруг раздался хриплый каркающий смех. Все, как по
команде, взглянули на Александра, ибо это смеялся он – до слез, до колик,
складываясь вдвое, сам изумленный тем, что его догадка оказалась такой верной.
А впрочем, чему так-то уж изумляться? К этому давно шло, удивительно, что столь
затянулось!
Он так хохотал, что даже подавился смехом, когда вдруг
железные тиски сдавили его плечи и беспощадно повлекли прочь – вышвырнули из
дому на траву; Александр, оглушенный, лежал плашмя, пока на него с размаху не
шлепнулась рыдающая Сашенька.
– Он прогнал нас! – бормотала она сквозь всхлипывания. – Он
выгнал нас, выгнал!..
Александра лучше всего вразумляли сильные впечатления. Вот и
сейчас: одним крепким тычком отец смог вбить в него даже угрызения совести.
– Ладно, не плачь! – Он поднял сестру, неуклюже прижал к
себе: проявления нежности были для него диковинны. – Ну, тише, успокойся. Пусть
там сами поговорят. А мы пойдем, пойдем-ка покараулим, чтоб кто чужой не
пришел. – Он чувствовал, что двух неожиданных появлений – Баламучихи и Бахтияра
– для одного сего вечера вполне достаточно. – Пойдем, постережем. Это дело
семейное.
И брат с сестрой, поддерживая друг друга, заковыляли к
изгороди.
В это время в избе Меншиков наконец очнулся от нового
поворота судьбы и грозно надвинулся на Бахтияра:
