Кроме того, тогда и сестры развыступались бы. Они ревниво наблюдают за моим воспитанием и постоянно ноют, что с ними в моем возрасте обращались куда менее «либерально» и строго-настрого запрещали многое из того, что позволено мне.
Поэтому снова пришлось играть в эту позорную игру! На сей раз я выбрал желудочный грипп. И хотя его труднее сыграть, чем боль в горле, все равно в этом случае осмотреть больной орган не так-то просто, как покрасневшие миндалины. В половине седьмого я набрал пачку газет, засел в клозете и погрузился в суперинтересную историю о «насилии над родителями», в которой журналист стенал о том, что в последнее время все чаще слышно об избиениях родителей с летальным исходом, потому как традиционные нормы и ценности потеряли в обществе вес.
Я считаю, это супертипично для Австрии! В год по стране можно насчитать разве что штуку-другую убитых родителей на тысячу детей, умерших от родительских побоев. Но судя по всему, газеты больше возбуждает парочка умерших родаков, чем тысяча детских трупов.
В раздумьях обо всем этом торчал я на толчке. Как только к туалету приближались чьи-то шаги, я подстанывал. А когда кто-нибудь дергал за дверную ручку, жалобно вскрикивал:
— Меня несет, я не могу выйти!
И стонал дальше, пока шаги не удалялись по направлению к другому туалету. То и дело я изо всей силы спускал воду в бачке. Окно в туалете я открыл, чтобы Андреа не смогла сказать, что мой понос ненастоящий (такое уже однажды было), потому что настоящий понос не обходится без вони, а в клозете на это нет и малейшего намека.
Перед тем как уйти на работу, мама спросила через дверь, не вызвать ли Бруммера, нашего врача. Я, стоная, отказался.
Бабушка, не прерывая поисков ключей от машины, велела мне выпить три раза по две таблетки активированного угля и ни в коем случае ничего не есть. Я, стоная, уверил ее, что исполню все в точности.
Наконец в половине восьмого все, кроме Феи, отчалили. Я в последний раз нажал на слив и, прихрамывая, пошел в свою комнату. Хромал я по-настоящему, потому что от долгого сидения на толчке нога у меня затекла. Тетя Фея принесла мне ромашкового чаю и таблеток.
— Ты совсем бледненький, Ольфичка! — сказала она и погладила меня по голове. — Животик все болит?
Я помотал головой. Фея растроганно посмотрела на меня. Ах ты, храбренький, мужественно переносящий боль герой, читалось в ее взгляде. Я попросил Фею присесть на краешек кровати. Польщенная, она села. Фея редко удостаивается чести быть рядом со мной дольше, чем положено. Я улыбнулся тете устало, но тепло, потому что сейчас мне позарез нужна была ее благосклонность. Рано-рано утром, только начав размышлять, я сразу понял главное: утаивать от меня собственного отца — несусветная наглость!
Почему я сообразил это, лишь когда мне стукнуло четырнадцать и пару месяцев, в общем-то не удивительно, но объяснить поподробнее не помешает.
Когда я был совсем маленьким, я, конечно же, то и дело спрашивал про папу — просто потому, что у других детей папы были и они рассказывали про них всякие интересные вещи. Но стоило мне потребовать у мамы папу, она тут же говорила, что в жизни нельзя иметь все — зато у меня есть две прекрасные сестры и две распрекрасные тети, а у других детей их нет, и от этого им очень-очень грустно!
Такие доводы казались мне тогда убедительными.
И еще я иногда замечал, что некоторые дети своего папу боятся. И тогда радовался, что у меня папы нет.
А потом, уже в школе, рядом со мной сидел один тупой парень, который все время цеплялся с вопросом — отчего это у меня нету папы. И тогда я ему рассказал, что мой папа ездил на мотоцикле и погиб в автокатастрофе. Он ехал, оседлав мощный «Харлей», и вылетел на повороте с дороги, и сделал сальто в три оборота, и врезался в загон для коров, и там его затоптал бык. Этот тупица растрезвонил в классе о трагической смерти моего папы, и почти все были в печали и расспрашивали меня о подробностях этой катастрофы. А я утолял их жажду знаний. Со временем я и сам — даже не могу объяснить, как так получилось, — поверил в своего мертвого мотоциклиста. Не на сто процентов, конечно!
Само собой, я знал, что это враки. И все время боялся, что одноклассники расскажут обо всем моей маме. Но все-таки когда я думал об отце, то представлял его мотоциклистом. В точности таким, каким я его придумал для других. И чувство, что мой отец по правде умер, — оно всегда у меня было.
Поэтому когда мама заводила шарманку на тему отцовства, я не проявлял к этому ни малейшего интереса. И даже старался перевести разговор на что-нибудь другое, потому что, во-первых, совсем не хотел, чтобы у меня украли моего мотоциклетного фрика (которого я со временем снабдил архитектурным бюро, «порше», возлюбленной-блондинкой и талантом к игре на саксофоне), а во-вторых, каждый раз, заговаривая об этом, мама была жутко напыщена, зажата и неестественна. И несла всякую чушь. Плела что-то об «удивительных отношениях» и о том, что ощущение счастья продолжается, ведь живое доказательство этих отношений каждый день у нее перед глазами. От всего этого делалось ужасно стыдно и неловко.
В конце концов мама заметила, как меня достают эти ее периодические излияния, и оставила меня в покое.
Сестры тоже ничего не знали о моем отце. Дорис предполагала, что это мог быть бывший мамин начальник. Андреа, напротив, думала, что я получился у мамы в одном из отпусков в Греции. Мои черные кудри и смуглая кожа, считала она, — лучшее доказательство ее теории. Я подслушал все это, когда они однажды вечером вели один из своих «глубокомысленных» разговоров. И еще кое-что я тогда услышал: обо всей этой истории, по мнению сестер, больше других знает тетя Фея.
Сестры, оказывается, тоже подслушали один разговорчик — между тетей Феей и мамой. Мама жаловалась Фее на мое ужасное поведение, а Фея сказала, что ничего удивительного и маме не стоит искать вину в своем воспитании, потому что хамоватость я унаследовал от отца. Если бы тетя Фея не была знакома с моим отцом, она ничего такого не смогла бы сказать, заверяли сестры друг друга.
Вот поэтому-то я и решил допросить тетю Фею как следует! Ходить вокруг да около я не стал, а сказал прямо:
— Фея, послушай! Я не болен! Я лежу в постели только потому, что мне надо хорошенько подумать!
— Как же так, Ольфичка! — воскликнула тетя Фея и озабоченно наморщила лоб. Потом чуть наклонила голову и спросила: — А о чем тебе надо подумать? Или это настолько личное, что ты не можешь мне довериться?
— Речь о моем отце, — сказал я. — Это настоящее свинство, что я его не знаю. Я хочу ясности. От мамы толку никакого, она вечно несет какую-то чушь. Поэтому я решил спросить тебя!
— Так я же ничего не знаю! — воскликнула Фея. — Она ничегошеньки нам не говорила! Только то, что ты — дитя любви…
— Эту пошлятину я уже слышал, — перебил я тетю Фею.
— Клянусь тебе, Ольфичка, — она подняла лапку в знак клятвы, — я совсем ничего не знаю. После развода твоя мама ни разу не представила нам ни одного мужчину. Мы почти обиделись. Когда она куда-нибудь шла, у сада всегда ждала машина, а мужчина за рулем сигналил ей. Бабушка тогда говорила…
