– Теперь вы позволите поставить пиявок? – спросил он.
Дон Юлий скривил нос.
– Я веду речь о любви, а вы говорите о червяках! Дайте мне побыть наедине с милой Маркетой, и она сможет резать меня ножом. Даже вырезать сердце и…
– В этом не будет необходимости, – тут же отозвался Мингониус. – Будем следовать тому же плану. Стражники останутся. И если вы только попытаетесь дотронуться до Маркеты, она уйдет и не вернется. Вам понятно?
Дон Юлий усмехнулся.
– Избавьте нас от вашего зловонного присутствия – оно мешает воспринимать сладкий аромат Маркеты.
– Вы не должны обращаться к доброму доктору в таких оскорбительных выражениях, – сказала девушка. – Сейчас же извинитесь.
Задетый ее повелительным тоном, императорский бастард посмотрел на свою возлюбленную.
– Прошу извинить, герр доктор, – проворчал он неохотно. – Не будете ли вы столь добры оставить нас?
Мингониус провел ладонью по лбу, не в первый уже раз поражаясь умению дочки цирюльника контролировать безумца.
– Конечно, дон Юлий.
Когда дверь за ним закрылась, сын короля вздохнул, а Маркета подумала, что этот вздох идет из самого его сердца.
– Прости за несдержанность, моя любовь. Но они, эти люди, представляют все, что я ненавижу и презираю. – Его взгляд ушел в никуда или, может быть, в себя самого. – Они всем управляют, всеми распоряжаются… Этот дьявол, Мингониус, не позволял нам видеться, хотя я и просил, умолял его… Они считают меня больным. Считают, что мною нужно управлять.
– Но вы действительно больны, дон Юлий, – возразила Маркета. – Поэтому и приходится ставить вам пиявок.
– Ты веришь этому, мой ангел? Веришь, что я болен? Из-за того, что гневаюсь на тех, кто лишил меня свободы? Из-за того, что ненавижу того сморщенного священника, который заставляет меня молиться Богу, в которого я не верю?
– Но вы же должны верить в Бога, дон Юлиус…
– Но вы же должны верить в Бога, дон Юлиус! – повторил сын короля, подражая ее голосу. – Нет, уверяю тебя, нет! После всего, что я видел и слышал от голосов, – не могу.
Маркета поежилась. Ей еще не приходилось слышать, чтобы кто-то так откровенно признавался в своем неверии. Да, кто-то был лютеранином, кто-то – реформатом, но вера в Богемии стояла прочно.
В Бога верили все.
Но дон Юлий не верил.
– Помолитесь поскорее матери Божьей, чтобы простила вас, – сказала девушка.
– За меня помолишься ты, Маркета. Мою молитву она не услышит.
Дочь цирюльника прошептала короткую молитву и посмотрела на дона Юлия. Сейчас он выглядел не безумцем, не лунатиком, а просто заблудшим. Он был Габсбургом – да, но при этом и пленником. И, может быть, останется в таком положении всю свою жизнь…
К горлу девушки подступил комок, дыхание у нее перехватило, и ей пришлось дважды откашляться.
– Я знаю, Маркета, о чем ты мечтаешь. Ты мечтаешь стать врачом, изучить медицину и заниматься этим в Праге. Я прав? – спросил ее пациент.
Она промолчала. Как у него получилось прочитать ее мысли?
– Ты смеешь мечтать о невозможном, – заявил сын короля. – А знаешь, о чем мечтаю я?
Девушка покачала головой.
– Я мечтаю сбросить проклятие Габсбургов, этот ярлык безумия. Я мечтаю гулять по пражским улицам, чтобы женщины при виде меня не прижимали к груди детей и не торопились спрятаться.
Дочь цирюльника дотронулась до его плеча – не для того, чтобы поставить пиявку, а чтобы успокоить и утешить.
– Мне очень жаль, – прошептала она. – Правда.
Дон Юлий посмотрел на нее.
– Не надо меня жалеть. Я хочу, чтобы ты любила во мне того, кем я мог бы стать. Я всем сердцем хочу, чтобы ты любила меня, потому что знаю – твоя любовь, твое доверие могут изменить меня раз и навсегда.
Маркета взглянула на стражников, зорко следивших за каждым жестом, каждым движением дона Юлия, а потом посмотрела на ведро, в котором под мутной водой дремали пиявки.
– Мне нужно сделать то, зачем я пришла, – тихо сказала она. Если бы только королевский сын не выглядел таким потерянным! Это расстраивало девушку и отвлекало ее от дела. В каком-то смысле ей было бы легче исполнить свой долг, будь больной гневлив и груб, а не растерян и жалок.
Дон Юлий кивнул, и стражники поправили веревки так, чтобы она могла начинать. Он вытянул руки так далеко, как только позволяли путы.
Маркета отметила про себя его покорность и готовность предоставить себя в полное ее распоряжение. Почему он согласен подчиниться ее воле, но не другим? Когда она оставалась с ним наедине, как сейчас, он казался ей – не слишком ли смело с ее стороны верить в такое? – нормальным.
Никогда еще его зеленые глаза не были такими ясными и лучистыми. При первой встрече они были налиты кровью – потому и напугали ее так сильно. Теперь же они сияли, выдавая глубину натуры, ум и – вопреки богохульству – душу молодого человека.
За последние месяцы дон Юлий сильно изменился. Лицо его в результате строгой диеты стало строже и серьезнее, щеки ввалились. Он стал безразличен к еде, потерял аппетит, и доктор Мингониус говорил, что его приходится едва ли не заставлять есть. Портной уже несколько раз ушивал его одежды, и теперь они подчеркивали достоинства его фигуры – крепкой и мускулистой, подтянутой и закаленной часами верховой езды.
Маркета вспомнила, как несколько недель назад испугалась его возбуждения. Сейчас страсть выдавали только горестные нотки в голосе бастарда да просительное выражение в его глазах. Он напоминал ей мальчишку, растерянного и одинокого.
Прежде чем поставить первую пиявку на предплечье, девушка достала из отцовской медицинской сумки небольшой нож-ланцет. Кожу сына короля теперь густо покрывали рубцы, оставшиеся на месте предыдущих надрезов.
– Больно будет только в первое мгновение, – сказала дочь цирюльника, поднося лезвие к вене.
– Я доверяю тебе. Доверяю полностью, – отозвался ее пациент.
Маркета посмотрела ему в глаза.
Он моргнул и резко втянул воздух, когда лезвие вскрыло ему вену.
– Кровь возбудит пиявку, и она присосется. – Девушка опустила руку в холодную воду, нащупывая червяка.
– А ты доверяешь мне? – шепотом спросил дон Юлий, скользя по ней блуждающим взглядом. – Доверяешь?
Юная целительница замялась. В его немигающих, кошачьих глазах было что-то завораживающее. Ничего прекраснее она еще не видела.
– Да. – Ответ прозвучал неожиданно для нее самой.
– Тогда попроси их уйти, – шепнул сын короля, кивая в сторону стражников. – Я связан. Я не смогу обидеть тебя. Доверься мне. Я должен остаться с тобой наедине.
