– Мне будет недоставать тебя. – Зикмунд вытер глаза. – Знаешь, ты – моя любимица.
Маркета вдруг почувствовала себя так, словно вывалялась в грязи, окунулась в ту мутную воду, что плескалась в ведре с пиявками. Если б отец узнал, что сделала его любимица – что она почти сделала, – он заплакал бы от стыда. Все ее мечты о медицине, благородные устремления стать врачом или хотя бы овладеть знаниями и навыками этой профессии были только притворством. Она едва не позволила пациенту соблазнить себя. Потеряла голову с этим безумцем…
– Я тоже буду скучать по тебе, папа, – сказала девушка. – Но мне все-таки лучше уехать.
– Ты такая любознательная! – Пихлер остановился, посмотрел на дочь и только теперь заметил кровь у нее на руке.
– Да уж… – Маркета торопливо вытерла палец. – Пришлось уколоться, чтобы разбудить пиявку. И, наверное, я уколола слишком глубоко – кровотечение уже должно было остановиться.
Цирюльник улыбнулся – какая же она сообразительная, его дочка! И какая ловкая в своем деле!
В ту ночь Маркета вышла из дома и отправилась на Банный мост. Доски чуть слышно поскрипывали под ее легкими шагами, невесомыми в сравнении с оглушающим топотом копыт.
Она посмотрела на замок, на окна палат дона Юлия. Внутри горела люстра, и можно было даже сосчитать зажженные свечи. Внизу, под мостом, Влтава катила свои темные воды, и первые звезды уже сверкали на чернеющем декабрьском небе.
Через два дня она уедет из Чески-Крумлова и увидит великий город, Прагу. Так будет. Девушке хотелось, чтобы это произошло уже сейчас и чтобы она смогла позабыть то, что приключилось сегодня.
Маркета повернулась к северу, думая о Праге и о докторе Хорчицком – нет, не «докторе Хорчицком», а о «Якобе», который писал письма, доверял ей. Который поцеловал ее. Что он подумает, когда услышит, что она в столице, гостит у доктора Мингониуса? Сможет ли она доверить ему тайну, открыть, кто именно лечил королевского сына, или такая откровенность слишком опасна?
Сверху донесся свист, и дочь цирюльника подняла голову.
Дон Юлий стоял у окна, смотрел на нее и указывал на загорающиеся в небе звезды.
А потом раскинул руки, призывая ее к себе.
По спине девушки пробежал холодок. Она вспомнила, как уже видела кое-кого еще – призрака в белом, тоже призывавшего ее.
– Маркета! – прозвучал в тишине громкий голос ее матери. – Маркета! Да не стой же ты, как дурочка, на холоде! Я тебя ищу.
Пани Пихлерова тоже посмотрела вверх, прищурилась и увидела принца.
– Тебя зовет? – возбужденно прошептала она. – Твои глаза помоложе и видят получше моих. Так это он, габсбургский принц?
Безумный смех разлетелся эхом над рекой, и дон Юлий отступил в темноту.
– Он самый! И звал мою Маркету! – всплеснула руками Люси.
– Мама, не надо! Пожалуйста! – взмолилась ее дочь.
– Нет. Слушай! – Женщина схватила Маркету за руку и потянула, так что ей пришлось повернуться. – Не будь себялюбкой! Ты хоть представляешь, что могла бы дать нашей семье связь с принцем? Подумай о близняшках. Им что, так и таскать воду до старости? Ты же за наших городских парней выходить не хочешь. Думаешь, ты, Маркета Пихлерова, найдешь себе кого-то получше Габсбурга?
Девушка опустила глаза.
– Он с тобой амуры разводил? – спросила ее мать.
Маркета покраснела и отвернулась.
– Так и есть, разводил! – без слов поняла ее Люси. – Ну, девонька, нельзя все время только о себе думать. Если принц проявляет интерес, надо отвечать.
– Он сумасшедший, мама, – прошептала девушка. – Сумасшедший!
– Он – Габсбург! – Мать схватила Маркету за плечи. – Габсбург, который может всю нашу жизнь изменить. Кто ты такая, чтобы решать за всех нас?!
Сильные пальцы банщицы впились ей в плечи.
– Не разочаровывай нас, дочка. Мы все для тебя старались. И я тебя из бани отпускала, чтобы ты с отцом поработала. Спина у меня не железная, всю жизнь ведра-то поднимать.
Маркета вздохнула. Она знала, что это материнским трудом и потом оплачиваются отцовские книги и путешествия в Вену, что это ее заботами им всем есть чем пообедать и что надеть.
– Мужчина по твоей ласке сохнет, так почему бы не дать, чего он хочет? – шептала старшая Пихлерова. – Может, твоя любовь да доверие – это и есть то лекарство, что ему надобно. И уж Господь точно тебя накажет, коли не дашь ему такого шанса.
Девушка обернулась к замку. Она помнила губы своего пациента, помнила наслаждение от его вкуса и запаха. Это воспоминание и сейчас отозвалось в ней коротким трепетом. Откуда-то снова выплыло лицо Якоба Хорчицкого. Его письмо… Предупреждал ли он ее или беспокоился о ней? Она отогнала эту мысль. Дон Юлий хотел ее. Это она знала точно.
Якоб писал по большей части о науке и о тамошних, пражских новостях. Ни одного теплого слова. Ни даже намека. Может, придворный алхимик просто использует ее как осведомительницу? А тот нежный поцелуй? А шарф, повязывая который, он как бы невзначай коснулся ее шеи? Только вот было это все так давно…
Внимательно наблюдавшая за дочерью Люси Пихлерова чуть заметно улыбнулась.
– Принц-то – улов куда как получше пивовара, а?
Маркета отыскала в темноте глаза матери. Пивовар да его жадные руки – вот что ее ждет.
– Ну же, дочка, порадуй родителей! У меня уже и придумка есть, как взять в полон габсбургское сердце…
* * *
Часом позже Маркета выбралась из горячей бочки, распространяя аромат лаванды и розмарина. Мать надела на нее новую белую рубашку, ту, что дала ей для поездки в Прагу швея, синюю юбку и красивую красную безрукавку, а в сорочку сунула голубиную траву.
– Вот так. А теперь ступай да отнеси ему эти пироги. – Люси вручила дочери корзинку, застеленную клетчатой тряпицей.
– Но… Мама, меня не оставят с ним наедине, если только за дверью не будет доктора Мингониуса, – попыталась протестовать девушка.
– Твой доктор Мингониус сидит в таверне дяди Радека. – Пани Пихлерова чуть ли не вытолкала дочку за дверь. – Я сама его там видела, когда Радеку обед относила.
– Стражники одну меня не пропустят. Это невозможно!
– Ты – девочка смышленая. Что-нибудь придумаешь. Ступай, да не огорчай мать! – В голосе Люси зазвенели жесткие нотки. – А если не вернешься сегодня – я пойму. О семье думай. А я помечтаю про тебя да королевского сына.
С этими словами она поцеловала старшую дочь в лоб и без лишних церемоний выпроводила ее за дверь.
* * *
Что же склонило ее поддаться на уговоры матери? Долг перед семьей? Полная луна над Чески-Крумловом? Память о мягких губах дона Юлия и его игривых укусах, об аромате тонких итальянских благовоний вперемешку с запахом пота, о сладком вкусе вина и пирожных в его дыхании? Другого такого, кто так бы пах, а еще так нежно гладил и целовал ее, в Чески-Крумлове не было. Никогда.
