— Хочу…
И опять ей послышались капризные нотки в этом недовольном «хочу». И даже то, как Паша садился за кухонный стол, держась рукой за левый бок, и как старался «твердеть лицом», будто бы не давая ему отобразить происходящей в боку сердечной боли, казалось ей слегка нарочитым и чересчур выпуклым. А впрочем… Конечно, она не права. Устала, расстроена, раздражена. Тем более тема перенесенного Пашей инфаркта в доме не изжита, хотя пора уже… И по медицине, и по психофизике…
Анна двигалась по кухне тихо, привычно. Заварила «сердечный» травяной чай, вдохнула знакомый аромат мелиссы, календулы и чуть-чуть солодки. Тот, конечно, еще ароматец… Не особо вдохновляющий. Но за компанию с Пашей сойдет. Может, после мелиссы удастся заснуть быстрее.
Павел глотнул из своей чашки, вздохнул тяжело, смиряясь с необходимостью пить «эту гадость». И уставился поверх ее головы в заплывающее сумерками окно. Что ж, понятно. Супружеская беседа за вечерним чаепитием на этом иссякла. Да и бог с ней… Да и о чем еще? Все уже переговорено, перебеседовано и пережевано. И ничего этими беседами нельзя изменить… Ладно. Так даже лучше. Помолчим.
Анна поискала глазами пульт, собираясь включить телевизор, пристроившийся в простенке между «парадными» посудными полками — в маленьком кухонном пространстве другого места ему не нашлось. Куда ж она сунула этот дурацкий пульт? Вечно в руки лезет, когда не надо! А когда надо…
— Не включай, Ань. И без того тошно.
— Хорошо… Как скажешь.
— Ань, вот ты мне ответь… Почему он такой, наш Митька? Почему он перед этой шалавой не устоял? Ну, погулял бы на стороне, если уж так приспичило… Зачем семью-то ломать?
— Он не виноват, Паш. Так получилось.
— Не виноват, не виноват! Вечно ты его защищаешь! Что бы ни сделал — не виноват… Нет, ты скажи, а другие как? Почему, к примеру, я такой не был? Должна же быть у мужика ответственность за свои поступки! Когда его мать умерла, мне тоже тридцать было, как и ему сейчас… Но я ж только о нем и думал! Чтобы ему хорошо было, да как он без матери, да не дай бог обездолю… Да чтобы с мачехой не прогадать…
— Значит, ты меня, как женскую, отдельно взятую личность, совсем в расчет не брал, да? — спросила полушутливо, но и с явно обиженной нотой в голосе. — Только для Мити старался, да?
— Ой, да прекрати, Ань… — сердито, по-бабьи махнул рукой Павел. — Ну что ты опять ерунду несешь?.. Сама прекрасно знаешь, что это не так! Вы же с Олей, Митькиной матерью, ближайшие подруги были, ближе некуда… Сестры почти… Тем более Митька тебя с рождения знает… На ком я еще должен был жениться?
— Ну сам же сказал — боялся с мачехой прогадать… Значит, были варианты?
— Да мало ли, что я сказал! Не придирайся к словам. Я ж не о том… Нет, а ты что, серьезно? Ты что, правда обиделась?
— Ну… — неопределенно пожала она плечами, прокручивая в пальцах пустую чайную чашку.
— О господи… Этого еще не хватало. Прекрати, Ань! Прекрати немедленно, слышишь? Тоже нашла время…
— При чем тут время или не время, Паш?
— Ну да. Это я не подумав ляпнул, извини. И остальное — тоже… Не бери в голову, Ань. И не думай даже. Митька тебе настоящий сын, давно все грани стерлись! Двадцать пять лет прошло! И ты была ему настоящей матерью… Была и есть… Да он тебя больше любит, чем меня! И я тебя тоже люблю… Тем более ты такая красавица… Была и есть…
— И тем не менее, Паша! Следи за своими словами, хорошо? Как говорит один мой знакомый пятиклассник — фильтруй базар, дяденька.
— Хорошо, Ань. Я понял. Я… Да, я буду фильтровать. Извини…
Анна мотнула головой — слегка, едва заметно. Можно было по-всякому растолковать ее жест — и как принятие извинения, и как обиженную задумчивость. Встала из‑за стола, подошла к окну, сплетя руки под грудью. Боже, как грустно все… Двадцать пять лет! Как быстро пролетело время! Можно серебряную свадьбу играть… А что? Можно было бы и сыграть, если бы не грустные семейные обстоятельства…
Она вдруг четко разглядела в темнеющем окне свое отражение. Мягкие, но хорошо выраженные черты лица, вздернутый вверх подбородок, твердая линия губ, строгая прическа училки, волосок к волоску, никаких легкомысленных вольностей. Хорошее отражение, пусть и обманное, растушеванное льстивыми сумерками. Как сейчас Паша сказал? Ты такая красавица, мол, была и есть? Что ж… Ладно. Так и будем считать. И не будем добавлять — даже мысленно! — к слову «красавица» пресловутого придатка «стареющая». Потому что если добавлять, то придаток всю «красавицу» на себя перетянет, и сразу бросится в глаза то, чему бросаться не надо — и противная возрастная огрузлость, и руки, некрасиво налитые и тоже огрузлые, и плечи, и грудь… Ну, и талия, само собой. Никак не спрячешь этот неизбежный переход плавных женских линий к мужскому типу фигуры, будь он неладен. Засада, природный подвох. Нет уж, остановимся лучше на «красавице». Как говаривал незабвенный сатирик Аркадий Райкин: «Если меня в тихом месте прислонить к теплой стенке…» Да и зачем терзать лишними наблюдениями самооценку? Нельзя, нельзя. Вредно в ее возрасте…
Тем более нечего судьбу гневить, старость ее действительно пока жалеет. Подкрадывается, конечно, но весьма деликатно, почти дружески. Извини, мол, я тут должна чуть-чуть поработать… Переделать кое-где, внести небольшие правки, сама понимаешь. В межбровье глубокую морщинку изладить, пару лишних «гусиных лапок» подрисовать… Ну и в щеки чуть-чуть вялости, серой бледности… Вот и все, и хватит пока. Живи. Не обижайся, но по-другому нельзя. С другими-то я не деликатничаю, между прочим. На других отрываюсь так, что мама не горюй. А с тобою вон миндальничаю.
Она и не обижалась. Наоборот, приучала себя принимать внешние изменения с благодарностью. А куда деваться? Со старостью и впрямь дружить надо. Не шарахаться от нее в ужасе, а впускать в себя гостеприимно, привыкать мало-помалу. Хотя… Наверное, это все самоуспокоение… Как в той пугачевской разухабистой песенке: «Ты давился и икал, мал-помалу привыкал…»
— Ань… Ну что ты, ей-богу…
— М-м-м?..
— Все еще сердишься, что ли?
— Да бог с тобой… Ерунда какая. Я уж забыла…
— А о чем думаешь?
— Да так…
— А я вот все думаю, Ань, как Митьке помочь… И не понимаю, хоть убей, как так получилось, что он голову потерял из‑за этой… Этой… На «шалаву» ты обижаешься, а другого слова не могу подобрать! Нет, было бы из‑за кого страдать, а? Ни кожи ни рожи, натура чисто стервозная… А вот поди ж ты! И откуда они берутся, такие? Ей-богу, собрал бы всех и к стенке поставил!
— Ну, сразу и к стенке… Ишь разошелся. Знаешь, как мой дед говорил? Каждой бабьей натуре свое место, свой мужик и свое занятие еще до рождения определены… Сколько на земле хороших и плохих занятий, столько и баб. Ни одно место пустым не бывает. Кому место гетеры, кому злой сирены, кому доброй семейной матроны…
— Да? Ну тогда называй все вещи своими именами, чего уж теперь! Не сирена и гетера, а стерва и проститутка! Тоже мне, развела романтизм! Вечно ты все приглаживаешь да по-книжному причесываешь!
