Митя поежился, поднял воротник, заглянул в коляску. Ничего, Анюта, спи… Сейчас дойдем до конца аллеи, потом обратно… Потом и домой пора.
А осень в этом году холодная выдалась, не то что в прошлом году. Еще до ноября дело не дошло, а снегом вовсю пахнет. И вообще, творится в природе что-то такое… Вкусно-холодное и невыносимо радостное. Будто счастье звенит колокольчиком. Хотя кто его знает, как оно звенит…
О! А вот вам и холодные вкусности пожаловали на блюдечке! Первый снег пошел! Закружил редкими пушинками, не долетая до земли. А ветер как будто ждал. Подхватил, завьюжил спиралями… Если поднять голову и глядеть вверх, то непонятно, то ли снег с неба на землю летит, то ли, наоборот, с земли к небу подымается. Красиво… И снова будто счастье звенит.
Или это телефон в кармане? Ну да, телефон…
— Здравствуй, сынок! Ты где?
— Я с Анюткой гуляю. А Вика дома, обед готовит.
— Понятно… А мы с папой в гости к вам собрались. Можно?
— Мам, ну чего ты спрашиваешь! Конечно!
— Да мы ненадолго, сынок… Мне надо с Кирюшей часок грамматикой позаниматься, и потом, надо же к сочинению по «Капитанской дочке» готовиться!
— Да, попал Кирка.
— Что, сынок?
— Да ничего, мам. Это я так. Повезло, говорю, Кирке с бабушкой-учительницей.
— Митя, он очень способный мальчик! Погоди, он у меня и на ЕГЭ прекрасные баллы получит! И вообще, пора о поступлении в институт думать!
— Восьмой класс, мам…
— Ну и что? Самое время готовиться и строить планы!
— Ага. Если учесть, что сегодня футбол по телевизору. Как с дедом засядут, так ты его и за ухо не оторвешь. Тут тебе и грамматика будет, и «Капитанская дочка» с планами, ага.
— Ладно, разберемся. До вечера, сынок.
— До вечера, мам.
Митя сунул телефон в карман, двинулся с коляской дальше. А игривая метель как разошлась, надо же! Будто плывут они с Анюткой в снежной круговерти, в пустой аллее… Хотя нет, не в пустой. Вон навстречу идет женщина, тонкая фигурка в черном пальто, капюшон на голове. Очень медленно идет, ссутулилась, глаза вниз опустила. Наверное, за макияж боится. Вдруг ветер в лицо снежинками плюнет, разводы останутся. Вот поравнялась с ним…
О боже. Он сразу и не узнал ее. Наверное, потому, что под капюшоном спряталась. Хотя и странно, что не узнал…
— Вика? — спросил Митя тихо, не веря своим глазам.
Подняла голову, вгляделась близоруко. Узнала, вяло махнула ладонью:
— Ой, Митя… Надо же, какая встреча!.. А я, знаешь, иду, задумалась. Если бы ты меня не окликнул, точно бы мимо прошла.
— Привет, Вика. Я тебя тоже с трудом узнал. Снег летит, в двух шагах ничего не видно.
— Да, снег… Ой, а что это у тебя? Коляска? Надо же… Там что, ребеночек? Твой?
— Мой…
— Ух ты. Поздравляю.
— Спасибо.
— А как его зовут?
— Анна Дмитриевна Никитина, моя дочь.
— Анна… Красивое имя. Это в честь твоей мамы, да?
— Выходит, что в честь мамы, да.
— Здорово… Ну, а как ты вообще, Мить? Как живешь?
— Хорошо живу. Как все. Работа, семья, дом, дети.
— Значит, ты к жене вернулся?
— Нет.
— Что, неужели снова женился?
— Да.
— Хм… Поздравляю.
— Спасибо, Вика.
— Да пожалуйста, конечно… И что, Мить? Ты счастлив?
— Да, очень.
— И жену любишь?
— Да, очень.
— А почему так односложно отвечаешь? Как-то без оттенков…
— А какие тут могут быть оттенки? Просто люблю. Просто счастлив. Нет, не хочу никаких оттенков. Хочу быть просто любимым, любящим и счастливым.
— Ну что ж, я за тебя рада. Нет, правда, очень рада… Значит, хоть один грех мне твоим счастьем зачтется… Как думаешь, зачтется, а?
— Не знаю…
Он вдруг увидел, какие у нее грустные глаза. На губах улыбка застыла, а глаза грустные. Вот подняла руку, заправила вглубь капюшона выбившуюся на свободу темную прядь…
И жест какой-то суетливый, не Викин. И вопросы такие странные задает — зачтется, не зачтется.
— Изменилась я, да, Мить? — спросила она, по-прежнему улыбаясь.
— Ну…
— Да ладно, не говори ничего. Знаю, что изменилась. Вон и ты меня с трудом узнал. Спроси хоть ради приличия, как я живу, Мить. Или не надо, не спрашивай. Вдруг разревусь…
— У тебя что-то случилось, Вика?
— Да ничего не случилось. Просто… Просто я не знаю, как дальше жить. В тупик зашла, вымоталась… Вернее, это Глеб меня вымотал. Помнишь Глеба, надеюсь? Помнишь, как тебя в кафе эта курица его бывшая привела?
— Ее зовут Женя, Вика. Она не курица.
— Ладно, пусть не курица. Но я ж не думала тогда… Я думала, это с другими можно, как с курицами, а со мной так нельзя. А теперь он и меня держит на коротком поводке, и представь, я бегаю за ним как собачка! Но я больше не могу… Не могу, не могу. Что мне делать, а, Мить? Я будто бегу, бегу по кругу… И мучаюсь ужасно.
— Не знаю, Вика. Тут я тебе не советчик.
— Зато я знаю. Спрашиваю у тебя сейчас, но это от отчаяния просто. На самом деле я все ответы давно знаю. Глеб — это мое наказание.
Горькое наказание за все, за всех. И за тебя в том числе. Очень уж тяжелыми оказались разбросанные мною камушки, Мить. Трудно их собирать. А может, мне уехать, а? Как ты думаешь? Отец вон в Германию к себе зовет.
— Уехать? Этот Глеб тебя преследует, что ли, я не понял?
— Нет, не преследует. Он вообще на меня наплевал. Скорее, это я его преследую. И ненавижу себя за это! И ничего поделать с собой не могу! А ему наплевать, наплевать! Нет, надо точно взять и уехать… Заставить себя уехать.
— Значит, сама от себя сбежать хочешь?
— Да… Да! Правильно, надо сбежать! Чтоб не искушаться больше этой больной любовью, вырвать себя из контекста… Как я измучилась, Мить, если бы ты знал! Ты даже представить себе не можешь, что это такое!
— Ну почему же? Очень даже хорошо себе представляю.
— А, ну да. Извини, забылась. Прости меня, Мить. Правда, прости. Только теперь понимаю, каково тебе со мной было. Как я тебя мучила.
— Не надо, Вика, не вспоминай. Не хочу. Тем более дело прошлое.
— Значит, ты теперь счастлив?.. Это хорошо. А мне надо бежать, бежать… Это правильно, да.
Вика замолчала, глядя рассеянно в глубь аллеи и едва заметно покачивая головой. Потом улыбнулась и повторила зачем-то:
