Современное дидактическое мышление во многом парализовано идеей, что коллапс веры нанес непоправимый урон нашей способности создать для себя убедительную этическую систему. Но этот довод, атеистический по своей природе, представляется весьма странным человеку верующему: если на каком-то уровне сознания мы верили, что Бог когда-то существовал и основы морали имеют сверхъестественное происхождение, почему нынешнее несуществование Бога должно каким-то образом влиять на наши нравственные принципы?
Однако, если мы с самого начала допустим, что Бог всего лишь наша выдумка, тогда спор быстро скатывается в тавтологию: зачем заморачиваться этическими сомнениями, если мы знаем, что все эти правила, приписываемые сверхъестественным существам, на самом деле придуманы нашими от головы и до пят человеческими предками?
Совершенно понятно, что источник религиозной этики – утилитарная потребность ранних сообществ контролировать своих членов, склонных к насилию, и развивать у них противоположные привычки: стремление к гармонии и умение прощать. Религиозные кодексы начинаются как предостерегающие заповеди, которые проецировались на небо, а потом возвращались на землю в бесплотных и величественных формах. Запреты должны быть доброжелательными, иначе человек не захочет признать, что они необходимы, чтобы объединить мелкие общности и не дать им уничтожить друг друга. И эти правила оказались столь важными для нашего выживания, что и через тысячи лет мы не решаемся допустить, что мы сами их и сформулировали, не говоря уж о том, чтобы подвергнуть их критическому переосмыслению или относиться к ним с неуважением. Мы вынуждены притворяться, что мораль послали нам небеса, чтобы обезопасить ее от наших предпочтений и слабостей.
Но если теперь мы сами можем одухотворять наши этические законы, нам уже нет нужды уходить от этих законов. Нам по-прежнему необходимы наставления, что без сочувствия никак не обойтись, даже если мы не верим, что есть Бог, который мог заставить нас помнить об этом. Нас больше не принуждает подчиняться угроза ада или обещание рая, но нам необходимо напоминать, что это мы сами – во всяком случае, самая зрелая и здравомыслящая наша часть (которая, правда, редко дает о себе знать, когда мы переживаем кризисы или навязчивые состояния) – хотим жить таким образом, каким требовали от нас воображаемые сверхъестественные существа. Естественная эволюция морали от суеверий к здравомыслию означает признание, что мы и есть авторы наших моральных законов.
7
Разумеется, наша готовность принять руководящие указания в известной мере зависит от того, в каком тоне они предложены. Среди наиболее неприятных особенностей религий – привычка священнослужителей говорить с людьми так, будто они и только они являются зрелым нравственным авторитетом для всех остальных. Но при этом христианство находит наиболее обтекаемые формы, отрицая деление на детей и взрослых и признавая, что мы все в равной степени инфантильны, несовершенны, легко поддаемся искушениям и впадаем в грех. Мы с большей готовностью внимаем урокам о добродетелях и грехах, если их преподают нам те, кто уже хорошо знаком с обеими категориями. Отсюда идет по-прежнему действенное обаяние и практическая ценность идеи Первородного греха.
Приходится чемто пугать себя, чтобы делать именно то, что в глубине души мы считаем правильным. «Муки ада», французский иллюстрированный манускрипт (1454).
Иудео-христианская традиция регулярно подчеркивала, что от изменения к лучшему остановить нас может только ощущение, что мы уже совсем плохие и спасти нас нет никакой возможности. Эти религии с завидной невозмутимостью заявляли, что мы все, без единого исключения, устрашающе грешные создания. «Ибо вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя», – гремит Ветхий Завет (Псалом 50:7), а Новый отзывается эхом: «Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили».
Однако признание этого мрака не есть последняя точка, как полагает современный пессимизм. Наша склонность к обману, воровству, неверности, оскорблениям других, эгоистическому невниманию к чьим-либо интересам принимается без удивления. Вопрос не в том, поддались ли мы всем этим шокирующим искушениям, но можем ли мы на какое-то время устоять перед ними.
Доктрина Первородного греха поощряет нас двигаться к нравственному улучшению, понимая, что недостатки, которые мы презираем в себе, свойственны всем представителям нашего вида. И потому мы можем открыто допускать их наличие и пытаться очиститься от них при свете дня. Доктрина знает, что стыд – не самое полезное чувство и только мешает, когда мы пытаемся хотя бы по чуть-чуть избавляться от того, чего стыдимся. Просвещенные мыслители верили, что оказывают нам услугу, декларируя исходную и естественную чистоту человека. Однако, если тебе постоянно твердят, что изначально ты белый и пушистый, не парализуют ли нас угрызения совести от понимания, что нет никакой возможности вернуться к этому исходному состоянию. Признание всеобщей греховности, как выясняется, более удобная отправная точка для первых робких шагов на пути к добродетели.
Упор на Первородный грех в дальнейшем служит подспорьем для ответа на любые сомнения по поводу того, кто имеет право давать нравственный совет в век демократии. На возмущенный вопрос: «Кто ты такой, чтобы учить меня жить?» – верующему достаточно дать обезоруживающий ответ: «Такой же грешник, как и ты». Мы все потомки одного и единственного предка, согрешившего Адама, а потому нас донимают одинаковые тревоги, искушения, жажда любви и – иногда – тяга к праведности.
8
Нам никогда не открыть железных правил хорошего поведения, отвечающих на все возникающие вопросы о том, каким образом люди смогут жить в мире и дружбе. Но отсутствие абсолютного согласия на понимание, что такое хорошая жизнь, не должно лишать нас желания исследовать пути и продвигаться к теоретическому идеалу.
Приоритетом для моральных наставлений должно быть нечто общее, пусть даже список грехов и добродетелей для каждого из нас свой, учитывая, что мы все склонны выбирать на удивление индивидуальный путь к идиотизму и злобе.
Одно обобщение, которое мы можем решиться почерпнуть из иудео-христианского понимания хорошего поведения, следующее: нам следует сосредоточить внимание на относительно мелких, лишенных драматизма проступках. Гордыню, легко устранимое, ненавязчивое состояние рассудка, христианство сочло необходимым заметить, точно так же, как иудаизм не видел ничего предосудительного в рекомендациях по части половой жизни для семейных пар.
Какой контраст по сравнению с тем, сколь запоздало и резко влезает в нашу жизнь современное государство. Оно вмешивается, когда поезд уже ушел, после того, как мы взяли в руки оружие, украли деньги, обманули детей или выбросили свою вторую половину из окна. Оно не исследует, как большие преступления вырастают из мелких. Достижение иудео-христианской этики в том, что она обращала внимание не только на главные и очевидные грехи человечества. Ее рекомендации адресованы к самым различным видам мелких прегрешений и дурных поступков, которые портят повседневную жизнь и формируют базу для ужасных преступлений. Она знает, что грубость и эмоциональное унижение вредят добропорядочному обществу в не меньшей степени, что грабежи и убийства.
