Утром прибыла барка архиепископа. Фенелле показалось, что вышедший на мостки Кранмер постарел не на десять лет, а на все сто. Высокая должность, для которой он не был рожден, сгорбила его плечи, но тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.
— Да сохранит вас Господь, — произнес он. — Всех троих.
День был сумрачным. Они молча сидели в барке, которая плыла по бурной реке в сторону Уайт-холла.
— Что с королевой? — вырвалось у Фенеллы, пока она наблюдала за людьми, занимавшимися на берегах реки делами, как в самый обычный день.
— Она под арестом, — ответил Кранмер. — В Суон-хаусе, где есть хотя бы какие-то удобства. Ее судьба решится только после Рождества, но надежды мало. Несчастное дитя обезумело от страха.
— А мужчины, с которыми она прелюбодействовала? — поинтересовался Сильвестр. Выглядел он пугающе. Элегантный наследник Сатгон-холла не причесывался и не мылся вот уже несколько дней и, судя по всему, спал в одежде.
Кранмер опустил голову.
— Их казнят.
— Когда? — спросил Сильвестр.
— Сегодня, — пробормотал Кранмер. — В Тайберне.
— Им отрубят головы?
— Томасу Калпеперу — да. — Архиепископ уронил голову на руки. — Ходатайство Фрэнсиса Дерема было отклонено.
— Его четвертуют?
Кранмер кивнул.
На некоторое время снова замолчали, затем архиепископ откашлялся.
— Мы должны проявить мужество, — объявил он. — Если мы начнем умно, король проявит милосердие. В принципе, он не хочет лишать жизни сэра Энтони, который всегда искренне нравился ему.
— Разве он любит хоть кого-то, кроме самого себя? — поинтересовался Сильвестр. — И действительно ли проявляет к ним милосердие? Разве мы не считали так же в отношении кардинала Уолси, пока тому не довелось прочувствовать на себе всю строгость королевской власти?
Услышав глухой, лишенный эмоциональной окраски голос Сильвестра, Фенелла почувствовала, как ее пробрал мороз. Но Кранмер на мгновение усмехнулся.
— Я нравлюсь королю Генриху, — произнес он. — Не спрашивайте меня почему, но если бы это было не так, меня бы уже не было в живых. Я женат. Моя жена — немецкая лютеранка, а у нас брак для священнослужителей по-прежнему под запретом. За это полагается смерть через повешение — и священнику, и его жене. Король знает о моем браке. Он ругает меня, но, поскольку хочет, чтобы я жил, решил притвориться слепым. Он очень одинокий человек, милорд Саттон, ему хочется дружбы не меньше, чем всем нам.
— Мне уже не хочется дружбы, — произнес Сильвестр. — Вы знаете, как он?
— Сэр Энтони?
Сильвестр кивнул.
— Я видел его вчера, — ответил Кранмер и взял Сильвестра за руку. — Он очень сдержан, как обычно, не жалуется, и я боюсь, что совесть мучит его больше всего остального.
— Он ведь не в Клинке, верно? — хриплым голосом произнесла Фенелла.
— Нет, — успокоил ее Кранмер. — В Тауэре.
— И его не мучают?
— В этом я вам ручаюсь, — заявил архиепископ. — Хотя сам он с удовольствием обрек бы себя на это. Я предлагал ему принять у него исповедь, но он не захотел. Возможно, ему стало бы легче, поговори он с вами. Я уверен, что смогу получить разрешение.
— Нет, — одновременно ответили Сильвестр и Фенелла.
— Понимаю, — произнес Кранмер. Все замолчали, и в барке было тихо до самого Уайт-холла.
Дворец представлял собой путаницу из галерей и переходов. Кранмер провел их в тесную приемную, где было лишь два деревянных табурета. Все трое остались стоять, пока не вернулся слуга Кранмера со стражником в красной униформе и не сообщил, что король готов принять их. Фенелла и Сильвестр прижались друг к другу, как дети.
— Попытайтесь не бояться, — прошептал им Кранмер. — Постарайтесь видеть в Генрихе Тюдоре не только короля, но и мужчину, которому только что разбили сердце. Он может буйствовать и бесноваться, но, как и всякому, ему необходимо сочувствие.
Войдя в приемную и опустившись на колени перед Генрихом VIII, Фенелла невольно вспомнила молодого статного короля, на которого смотрела в детстве, когда он стоял на украшенной трибуне при спуске на воду «Мэри Роуз». От высоких надежд того дня осталось так же мало, как и от великолепного правителя. Мужчина, сидевший перед ними в роскошном кресле, положив одну ногу на низенький стульчик, был похож на огромную, завернутую в бархат губку. Призыв Кранмера проявить сочувствие по отношению к нему был излишним; Фенелле показалось, что не испытывать сочувствия к этой развалине, смотревшей на нее слезящимися глазами, просто невозможно.
— Ну-ка, ну-ка, — голос жирного короля звучал по-девичьи нежно. — «День и ночь» — так называли мы при дворе вас и вашего приятеля, это придумала великая шлюха, перед которой вы встали на колени. Вы нас развлекали, вы казались неразлучными, как пара английских тисов. И, признаться, в вашей дружбе было что-то, что согревало сердце, что-то давно забытое, что живо только в преданиях. Братство. Один за другого. Мы никогда не думали, что ваш темный брат может оказаться бесстыдным обманщиком, который потянется к сестре своего друга и наставит рога своему благодетелю.
— Я тоже не считал это возможным, — произнес Сильвестр. — Но я прошу Ваше Величество смилостивиться над ним.
— Почему? — поинтересовался король. — Разве вы не так же обмануты, как и несчастный граф Рипонский и мы?
— Обманут, Ваше Величество. Однако же он был моим другом более тридцати лет. Я не могу зачеркнуть это. Я не хочу, чтобы он умер.
— И мы должны отпустить прелюбодея, потому что вы не хотите этого? — рявкнул король. — Только потому, что этот озабоченный подзаборный пес был вашим другом, мы должны лишить обманутого супруга удовлетворения при виде того, как будет покаран негодяй? Мы сами в своей боли не знаем иного утешения, нежели то, что эту сволочь Дерема выпотрошат живьем и будут мучить до тех пор, пока он не сможет даже взвизгнуть. Мы не хотим лишать этого утешения товарища по несчастью. Ваш черный брат знал, с чем он играет. Теперь он получит то, что заслуживает.
— Нет, — еле слышно произнес Сильвестр. — Чего бы он ни заслуживал, я этого не вынесу.
Только теперь, услышав покашливание, Фенелла заметила, что в комнате есть еще один человек. Роскошно одетый, с огненнорыжими волосами, он стоял, прислонившись к эркеру. На его губах играла усмешка.
— Как вы можете отказывать в столь трогательной просьбе, Ваше Величество? — поинтересовался он, взглянув сначала на них, а затем на короля. — Прошу простить меня, но та голова, о которой здесь идет речь, одна из немногих в этой стране, способных отличить каракку от плавучей кастрюли. Неужели оно того стоит? Из-за какой-то бабы?
— Разве мы позволили вам вмешаться, Том? — Король повернул голову. — Удалитесь, пока мы не забылись. Нас не удивляет, что для вас верность не священна.
