— Я не Марина, — отозвался женский голос. Хриплый, простуженный.
— МАРИНА!
Арина! Рина! Ина! А!
Проклятое эхо!
— Настоящий дикий, — пробормотал мужик. — Но не нужно кричать. Мы пришли, чтоб отвести тебя к ней.
Я встал. Оказывается, когда на лоб мне упала холодная капля, я лежал на постели — на соломенном сыром тюфяке. Что это значит?
Почему я не в Джунглях? Где моя заточка?
И тут, наконец, включилась память. Я дотронулся рукой до шеи, нащупал крошечный бугорок. След шприца. Шприца, который мне в шею вонзила Марина. Где она, что с ней? Я должен знать, — мне жизненно необходимо посмотреть ей в глаза.
Я кинулся к решетке, ухватился за прутья, покрытые чешуйками ржавчины, что есть силы, затряс решетку.
— Не трать силы, Андрей, — миролюбиво сказал мужик. — Мы пришли, чтоб освободить тебя. Решетка — это ерунда, мера предосторожности.
Баба кивнула.
Она была невысокая; вытянутое по лошадиному лицо покрыто густой сетью морщин, глаза печальные, глубоко запавшие, как у старухи, либо как у трупа; жидкие светлые волосы некрасиво висят вдоль шеи. Как я мог спутать ее с Мариной?
Мужик рослый — в низком пространстве помещения вынужден пригибаться, чтоб голова не упиралась в потолок. Седые длинные волосы обрамляют одутловатое лицо, на правом глазу, переходя на щеку, багровый нарост. Левый глаз цвета вороньего крыла смотрит с любопытством. На мужике черный кожаный плащ до пят, на поясе — кобура. На груди — блестящий значок «Работник парковки №56».
— Кто вы такие?
— Марина расскажет тебе, — пообещала женщина. — А меня зовут Букашка.
— Я Киркоров, — глухо отозвался одноглазый.
«Зайка моя, я твой зайчик!», — возникло в памяти. К чему это?
— Выпустите меня.
— Хорошо, Андрей, — мягко сказал Киркоров. — Но, чтобы выпустить тебя, мы обязаны сковать тебе руки вот этим.
Он потряс в воздухе наручниками.
Кто эти люди и что может связывать их с Мариной? Запах сырости стал запахом опасности.
— Попробуй только приблизиться, — пригрозил я. — Шею сверну.
— Ну вот, — искренне огорчился Киркоров. — Букашка, прочти ему.
Женщина откашлялась.
— Предчувствую тебя. Года проходят мимо-
Все в облике одном предчувствую тебя.
Весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо
И молча жду, — тоскуя и любя.
— Стой! — крикнул я. — Я согласен.
— Вот и ладушки, — усмехнулся Киркоров. — Тогда повернись и сложи руки за спиной запястье к запястью.
Я выполнил указание. Передо мной встали Джунгли, железнодорожная будка, костер, и Марина — ее задумчивые глаза и ровный голос, читающий стихотворение бывших.
Прикосновение металла неприятно. Наручники защелкнулись. Я повернулся лицом к решетке. Киркоров откинул полу плаща. На поясе у него помимо кобуры висела связка ключей.
— Бука, светани.
Киркоров зазвенел ключами. С потолка капала вода.
Я скоро увижу Марину. Щенячья радость в душе сменилась холодом, таким же, как холод наручников на запястьях. Что она сделала со мной? Я был игроком, возможно, лучшим в Джунглях, я оберегал Теплую Птицу, и вдруг… Я здесь, за решеткой, с этими странными людьми, и виновата во всем Она. Скорее увидеть ее — я должен знать, что истинно: то, что происходит со мной сейчас, либо то, что случилось в доме, затерянном в Джунглях.
— Наконец — то.
Киркоров нашел ключ, вставил в замок. Ржавый скрип был сигналом свободы. Как только решетка распахнулась, я бросился вперед, точно бык, — отчаянно и обреченно. Длинная нога Киркорова преградила мне путь, я потерял равновесие и полетел на пол, носом — в щербатый камень.
— Ты, ублюдок, — зашипел Киркоров, склоняясь надо мной. — Еще одна такая выходка, и я вышибу тебе мозги к е… ной матери.
Единственный глаз этого человека полыхал такой яростью, что сомнений не было, — да, вышибет.
— Поднимайся.
Букашка помогла мне встать на ноги.
— Эх, Андрей, — голос Киркорова снова стал миролюбивым. — На твоем месте я радовался бы: в этих застенках томились цари и генсеки.
Букашка рассмеялась:
— Брешешь, Киркоров.
Ее смех мне понравился. Хороший смех.
— Почему вру? — возмутился одноглазый. — Я слыхал, что здесь сгноили Ленина.
— Ленин помер на даче с золотыми перилами. И не от того, что его сгноили, а потому, что впал в младенчество.
— Он из младенчества и не выходил. Тем более — на даче мог быть двойник Ленина.
— Ты бы это ленинцам сказал….
Я слушал странный диалог, мало что понимая, и думал: не рвануть ли вверх по коридору, пока на меня никто не смотрит.
— Ладно, хватит, — точно прочтя мои мысли, жестко сказал Киркоров. — Ты вечно споришь, Букашка. Иди вперед, освещай дорогу. Андрей — за ней.
Женщина пожала плечами и, бросая перед собой луч фонаря, пошла по коридору. Я двинулся вслед. Тяжелые ботинки Киркорова застучали по каменному полу за моей спиной.
Коридор был узкий, извилистый. Никаких ответвлений, либо дверей, — кишка, оканчивающаяся камерой, какую я только что покинул. Точно нора кролика, только не теплая и сухая, а сырая и мертвая, типичная человеческая нора…
На другой стороне кишки — противоположность камере — светлая зала. Как это по-человечески! Из света — во тьму за какое-то мгновение…
От электрического света я ослеп на мгновение.
Длинный стол из красного дерева, окруженный черными креслами. На дальней стене — герб: золотой двуглавый орел. Посреди стола на листе металла полыхает костер.
— Снегирь, гаси свет. Генератор посадишь, — крикнул кто — то.
Во главе стола, прямо под двуглавым орлом, в кресле с высокой спинкой сидел подросток. Мальчик лет четырнадцати. Я никогда не видел в Джунглях детей и с изумлением уставился на него.
Но тут погасло электричество. Пока мои глаза привыкали к тусклому свету костра, Киркоров сообщил:
— Учитель, мы привели дикого.
— Я же просил не называть меня учителем, Киркоров, — голос мальчика был не по-детски хриплым. — И, тем более, не нужно называть диким нашего гостя. Присаживайся, Андрей.
Он показал рукой на ближайшее ко мне кресло. Я уже не удивлялся: здесь, похоже, все знали мое имя.
— Снимите с меня наручники, — сказал я, глядя в глаза мальчика, в которых отражался огонь костра. Он спокойно выдержал мой взгляд и кивнул Киркорову.
