— Теперь он во власти Челюстей Гадеса, — прошептал я, ни к кому не обращаясь, тем более что Олимпия уже сломя голову, спотыкаясь и плача, бежала к тропе, а опустившегося на колени Экона рвало на берегу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Смерть в заливе
Глава четырнадцатая
— Да кончится ли когда-нибудь этот день? — Я смотрел в потолок над своей кроватью и обеими ладонями растирал себе лицо. — От этой верховой езды завтра у меня будет болеть зад. То в гору, то под гору, через заросли деревьев и пустоши…
Я ворчал, как ворчат уставшие люди, получившие возможность отдохнуть в середине долгого дня, но от переутомления неспособные расслабиться. Может быть, это было бы легче, если бы я закрыл глаза, но каждый раз, когда я это делал, передо мной возникала голова Зенона, глядевшая на меня из пламенеющих Челюстей Гадеса.
— Экон, налей мне кружку воды из того кувшина, что стоит на подоконнике. Воды! — Я шлепнул себя по голове: — Нам все же придется найти кого-то, кто сможет понырять около эллинга, чтобы узнать, что было брошено ночью с причала. — Я сел, принимая от Экона кружку и глядя через его плечо в окно. Солнце стояло еще высоко, но это было ненадолго. К тому времени, как я найду Метона, который, как я надеялся, годится для этого, и отправлю его к причалу, тени станут длиннее, и начнет опускаться вечерний холодок. Но если мы хотели найти что-то между камнями на дне, то нам нужно было яркое солнце, лучи которого проходили бы сквозь воду и освещали дно. Приходилось ждать. — У нас мало времени, Экон, мало времени. Какой толк во всей этой возне, если нет никакой надежды докопаться до сути дела раньше, чем Красс осуществит задуманное? Если бы Олимпия не швырнула голову в озеро и не умчалась одна на виллу, мы по крайней мере могли бы хоть что-то показать Крассу в доказательство того, что нашли одного из исчезнувших рабов. Но что бы это дало? Красс воспринял бы это как еще одно подтверждение вины Зенона — как боги могли бы лучше выразить свой гнев на раба-убийцу, чем предоставив самому Плутону расправиться с негодяем? Что бы мы ни сделали, перед нами одни вопросы, Экон. Кто напал на меня ночью на причале? Чем была занята Олимпия, и почему за ней следил Дионисий? И какую роль во всем этом играет Иайа? Создается такое впечатление, что у нее есть собственный план, но какова цель, и почему она играет свою роль под завесой тайны и магии?
Я вытянул руки и ноги и внезапно почувствовал свинцовую тяжесть. Экон упал на свою кровать и повернулся лицом к стене.
— Мы больше не должны отлеживаться здесь, — пробормотал я. — У нас так мало времени! Я все еще не поговорил с Сергием Оратой. Или с Дионисием. Если бы мне удалось застать философа одного…
Опустошенный и измученный, я лежал в теплой постели и не мог ни на миг забыться. Ноги и руки у меня заледенели, голова отяжелела.
Постепенно меня начал одолевать сон. И чудилось мне, что я лежу в своем доме в Риме, с прижавшейся ко мне Вифанией. Не открывая глаз, я скользил руками по ее теплым бедрам и животу, пораженный тем, что ее плоть по-девичьи упруга, какой она была, когда я купил ее в Александрии. Она мурлыкала как кошка от моих прикосновений, тело ее льнуло к моему. Между ног моих все до боли отвердело. Я сделал движение, чтобы войти в нее, но она вся напряглась и резко меня оттолкнула.
Открыв глаза, я увидел не Вифанию, а Олимпию, смотревшую на меня с холодным презрением.
— За кого вы меня принимаете, — высокомерно прошептала она, — за рабыню, если берете на себя смелость так со мной обращаться? Она вскочила с кровати и стояла голая, в сиянии мягкого света, лившегося с террасы. Волосы золотым ореолом окружали ее лицо. Полные, гладкие округлости и нежные углубления ее тела были ослепительно прекрасны. Я потянулся к ней, но Олимпия отпрянула, внезапно закрыв лицо руками, и с плачем выбежала из комнаты, резко хлопнув дверью.
Встав с кровати, я открыл дверь с внезапным дурным предчувствием, ощущая дыхание зноя на своем лице. Дверь открылась не в коридор, а на выступ скалы над Авернским озером. Я не мог сказать, день ли был, или же ночь: все было залито резким кроваво-красным сиянием. На краю скалы в низком кресле сидел человек, в доспехах, наклонившись вперед, опираясь подбородком на сплетенные кисти рук, а локтями на колени, словно смотрел с наблюдательного пункта на развивающееся далеко внизу сражение. Я взглянул через его плечо и увидел, что все озеро представляло собой огромный кипящий котел, от одного берега до другого забитый корчившимися телами мужчин, женщин и детей, погруженных в него до пояса. Рты их были искажены, но расстояние заглушало вопли, и до меня доносился лишь гул, подобный шуму толпы на амфитеатре вокруг арены. Они были слишком далеко, чтобы можно было различить их лица, и все же среди них я узнал Метона и юного Аполлона.
— Римское правосудие, — с мрачным удовлетворением проговорил человек, — и вы ничего не можете с этим поделать. — Красс обернулся и странно посмотрел на меня. Тут я понял, что стою перед ним голый. Я повернулся, чтобы вернуться в комнату, но не мог найти дверь. В замешательстве я подошел слишком близко к краю выступа. Скала стала рушиться, уходя из-под моих ног. Красс, казалось, не замечал, что я отчаянно пытаюсь уцепиться за скалу, которая падала вместе со мной в зиявшую пустотой бездну…
Проснувшись в холодном поту, я увидел мальчика Метона, стоявшего надо мной с крайне озабоченным видом. Я сощурился от света, и вытер рукой лоб, покрытый крупными каплями пота. Комнату освещала лампа, которую держал в своей маленькой руке Метон.
— Они ждут вас, — проговорил он наконец, как-то неуверенно подняв брови.
— Кто? И зачем? — Я в замешательстве заморгал глазами, глядя на светлое пятно от лампы на потолке.
— Там собрались все, кроме вас, — продолжал он.
— Где?
— В столовой. Они ждут вас, чтобы приступить к обеду. Я не знаю, почему они так торопятся, — добавил он, пока я, тряхнув головой чтобы окончательно проснуться, стал подниматься с кровати.
В столовой царило мрачное уныние. Это была последняя трапеза перед похоронами. Весь вечер и весь следующий день, до самых поминок после кремации Луция Лициния и погребения урны, никто в доме ничего есть не будет. Поминки предполагались традиционно скромные: обычный хлеб, чечевица, разбавленное вино и каша. В качестве нововведения повар Гелины приготовил несколько деликатесов черного цвета: черную икру на черством черном хлебе, окрашенные в черный цвет маринованные яйца, черные маслины и рыбу, сваренную в сепии осьминога. За столом все молчали, даже Метробий. Через всю комнату Сергий Ората угрюмо смотрел на открывавшуюся из окна перспективу, поглощая маринованные яйца, которые он отправлял в рот целиком.
У этого уныния был и еще один источник. В тот вечер за столом присутствовал Марк Красс, и сам этот факт, казалось, подавлял всякую непосредственность и без того приунывшей компании. Сидевшие справа от Красса его помощники, склонившиеся друг к другу Муммий и Фабий, были, казалось, не способны стряхнуть с себя оковы чисто военной немногословности, а хмурые лица Метробия и Иайи красноречиво говорили о том, что и им было не по себе в присутствии великого человека. Было понятно и смятение Олимпии. Я был удивлен тем, что она вообще пришла на обед, вспоминая о потрясении, пережитом ею на Авернском озере. Видеть ее за столом было странно. Она едва касалась еды, кусала губы, сидела все время с опущенными глазами. На ее лице лежало выражение какой-то затравленности, лишь подчеркивавшее в неярком свете ламп ее красоту. Как я заметил, Экон не мог оторвать от нее глаз.
