— А сколько времени прошло?
— Сражение было вчера.
— А как я сюда попал?
— Твой сын очень храбрый молодой человек. Когда он увидел, что ты упал, он поспешил к тебе на помощь и отволок тебя к подножию холма. Он, должно быть, очень устал. Представь себе, сколько вы оба весите, да еще в доспехах? А ты не шевелишься, словно мертвый. Да и раны его кровоточили…
— Раны?
— Не бойся, Гордиан, они незначительны. Он потом и сам упал без сознания. Его нашли рядом с тобой.
— Кто?
— После сражения Антоний приказал прочесать холмы. Солдаты должны были привести пленных, если они сами сдадутся, или добить сопротивляющихся врагов. И знаешь, сколько пленных они привели? Двоих — тебя и Метона, обоих без сознания. Только вы остались в живых из всей армии Катилины — примечательный случай, поэтому позвали авгура. Как только я вас увидел, я взял вас под свою защиту и приказал перенести в мою палатку. Когда Метон очнулся, он объяснил мне, как вы попали в лагерь Катилины. Он совсем недавно вышел — пошел поискать еды.
— Надеюсь, что он найдет что-нибудь, — сказал я, ощущая шевеление в желудке. — Не знаю даже, что более пусто — моя голова или живот! Только мы двое, говоришь ты, значит, Катилина…
— Погиб, вместе с остальными, и погиб достойной смертью. Солдаты в нашем лагере только и говорят, что никогда не встречали такого сильного сопротивления от столь малочисленного противника. Каждая позиция удерживалась вплоть до последнего человека, и все раны были спереди. Многие из воинов Антония умерли или ранены.
— А Катилина, как же он погиб?
— Его обнаружили далеко от своих, среди тел противников. Его доспехи все покрылись кровью, одежда ею пропиталась. Сколько было ран — невозможно сосчитать, но он еще дышал, когда его нашли. Меня позвали в свидетели, вдруг он скажет свое последнее слово, но он так и не открыл глаз и ничего не произнес. И вплоть до самой смерти лицо его сохраняло величественное и даже надменное выражение превосходства, за которое его многие ненавидели.
— А другие любили, — добавил я тихо.
— Да.
— Мне знакомо это выражение. Хотел бы я посмотреть на него в последний раз.
— И сейчас можешь, — сказал Руф.
Перед тем как я успел спросить, что он имеет в виду, снаружи донеслись такие вопли, что волосы мои стали дыбом.
— И так все утро, — сказал Руф. — Никто не радуется, все только скорбят. Люди ходят по полю сражения, некоторые — чтобы поживиться у мертвых, некоторые — чтобы посмотреть и вспомнить сражение. Они переворачивают тела, и кого же они видят? Знакомых, родственников, тех, с кем они вместе росли. Ужасная, горькая победа.
— А зачем ты здесь, Руф?
— Чтобы служить авгуром, конечно. Читать предзнаменования перед битвой.
— Но почему ты?
— Меня назначил верховный понтифик, — сказал он и пристально посмотрел на меня. — То есть, иными словами, по приказанию Цезаря.
— Чтобы служить его глазами и ушами.
— Да, если так тебе нравится. Я как авгур должен следить за всем, но не запятнать рук римской кровью. Я участвую в военном совете, но не сражаюсь. Я только передаю волю небес.
— Другими словами, ты шпионишь. И передаешь все Цезарю.
— Если это можно назвать «шпионить» — ведь все знают, зачем я здесь.
— Неужели интриги никогда не прекратятся?
— Nunguam, — сказал он, степенно качая головой. — Никогда.
— Не думаю, что Антоний сомневался в целесообразности уничтожения своего старого приятеля. Катилина думал, что он хотя бы испытает сомнение.
— Он и сомневался, по-своему. У него случился приступ подагры перед битвой, и командовать он назначил одного из своих офицеров. Во время сражения он оставался в палатке и даже дверь завязал. Никто не упрекнет его в том, что он не преследовал Катилину, как того хотел Сенат. Но никто и не скажет, что он убил его собственными руками. Скоро он оправится от болезни и будет с удовольствием управлять Македонией, как предназначил ему Цицерон, и римский Форум избавится хотя бы от одного лицемера.
Я покачал головой и закрыл глаза от световых разводов.
— Моя голова как перезрелая тыква.
— И внешне похожа, — улыбнулся Руф. — У тебя шишка на лбу величиной с орех.
Возле входа послышался шум. Я слишком быстро обернулся и снова упал на пол, застонав. Мне было не так уж и больно, просто я застонал от неожиданности, но Метон быстро подбежал ко мне, обнял меня и сквозь сжатые зубы спросил Руфа:
— Если он…
— Твой отец в порядке, только голова немного болит.
Я открыл глаза, но слезы застили мне глаза, и я едва мог различать очертания Метона. Слезы, казалось, уносили с собой часть боли, что было хорошо, так как их скопилось у меня неимоверное количество. Но слезы не могли придать прежний вид Метону. Руф правильно сказал, что раны его были незначительны: он ходил, руки и ноги были целы. Только вот меч врага отсек ему кусочек уха и оставил на левой щеке шрам, который останется у него на всю жизнь.
Метону не следовало говорить, так как рана не совсем зажила. Руф обвязал его голову и челюсть платком, который одновременно и сжимал его рот, и закрывал рану. Когда я увидал его в первый раз, он ненадолго снял повязку, чтобы поесть и попить.
Я тоже не мог говорить от биения в голове. И, возможно, это к лучшему, ведь слова только бы искажали наши чувства, когда мы сидели и держались за руки.
Позже я поведал ему о трупе, который обнаружила Диана незадолго до моего отъезда, и о Минотавре, который мне приснился, и о том, какая догадка пришла мне в том сне. Теперь я знал, кто подбрасывал трупы, зачем и с чьей помощью. Сначала Метон поразился и не хотел верить, но когда я привел ему доказательства, какие пришли мне в голову, он вынужден был согласиться.
Я захотел домой. Теперь, когда волнения по поводу Метона были позади, я забеспокоился о Вифании и Диане, которых оставил на милость Минотавра. Приехал ли Экон? Даже если и приехал и привез при этом Билбона и дюжину других рабов, то он мог и не защитить их, поскольку не знал, кого нужно опасаться. Но когда я попытался встать и одеться, то немедленно упав в постель. И я уж точно бы не вынес галопа.
Руф дал мне успокоительных снадобий, которые облегчили бы боль и помогли бы мне заснуть. Я отказывался, говоря, что в лагере много тяжело раненных людей, которым эти снадобья бы пригодились, по крайней мере, облегчили бы им смерть. Но он все-таки подмешал мне в вино маковых семян, потому что я быстро заснул, несмотря на боль и волнения. На этот раз мне ничего не снилось, ни Минотавр, ни другие чудовища.
Посреди ночи я проснулся. Светила лампа, и тихо переговаривались два голоса.
— Но орел, спустившийся тогда, на Авгуракуле, и орел Катилины… — говорил Метон сквозь сомкнутые от повязки губы.
