Катон демонстративно подобрал складки своей тоги, но, спустившись на несколько ступеней, остановился и обернулся:
– И вот что еще: Карфаген должен быть разрушен!
С этими словами Катон вышел из театра вместе со значительной свитой.
Из публики, однако, за ним последовали лишь немногие. Большинство же освистало его, когда он, не оборачиваясь, выходил наружу. Однако люди заерзали и беспокойно загомонили.
Сципион поднялся со своего места. Он ничего не сказал, чтобы призвать внимание толпы, но постепенно все взгляды остановились на нем. Воцарилось молчание.
– Граждане! Поскольку сенатор, который только что посягал на наше терпение, пытаясь омрачить веселье сегодняшнего дня, не упустил возможности кольнуть меня лично – это у него что-то вроде неконтролируемых припадков, – я, хотя и не хочу злоупотреблять вашим вниманием, позволю себе сказать следующее. Во-первых, тот, кто оставляет за собой беспорядок, не имеет права бросать тень на того, кто приходит следом и убирает за ним. А мне пришлось, точно так же как я когда-то очищал Италию, загаженную слонами Ганнибала, выгребать грязь из Испании, замусоренной в результате правления Катона.
Зрители взорвались смехом. Напряженность, возникшая после выступления Катона, мгновенно рассеялась.
– Во-вторых, если после моей многолетней службы народу Рима я имею право говорить от его имени, позвольте извиниться перед нашими почетными гостями, жрецами богини Кибелы, за клевету, высказанную сенатором Катоном. Я заверяю вас, что далеко не все римляне такие невоспитанные и негостеприимные. – (Галлии, слушавшие Катона с каменными лицами, заулыбались и закивали.) – Точно так же позвольте извиниться за те грубые слова, которые мой коллега адресовал тебе, Марк Юний Брут, щедрый патрон нынешних празднеств. Ему бы лучше не поминать твоего прославленного предка, а привести в качестве примера деяния кого-нибудь из собственных знаменитых прародителей. О, я и забыл – у Катона нет знаменитых предков!
Брут рассмеялся и выкрикнул:
– Вот, вот! Хорошо сказано, Африканец!
– Что же касается всей остальной трепотни, которая вылилась изо рта сенатора, скажу вот что. – Сципион сделал жест в сторону Плавта. – В страшный год Канн вся мощь Ганнибала не могла заставить нас отказаться от постановки пьесы этого драматурга, и уж, безусловно, нас не принудит к этому сегодняшняя вспышка раздражения Катона. Представление должно продолжаться!
Смеясь и аплодируя, публика вскочила на ноги и устроила Сципиону овацию.
Реакция толпы успокоила Кезона: он счел ее доказательством беспочвенности опасений Сципиона насчет своего будущего. Однако сколь тяжкую ношу приходится нести его другу, терпя оскорбительные выпады таких людей, как Катон! При всех мелких проблемах Кезона ему по крайней мере нет нужды опасаться безжалостных соперников, строящих козни и добивающихся его падения. Может быть, и в ничем не примечательной жизни есть своя положительная сторона? Он подумал о словах Ганнибала, обращенных к Сципиону, но переиначил их и вслух сказал:
– Чем меньшего успеха добивается человек, тем вероятнее, что этот успех продлится.
– Что ты сказал? – спросил Плавт, когда начали стихать овации.
– Тебе показалось, – отозвался Кезон. – Я вообще ничего не говорил.
* * *
Пьеса имела оглушительный успех.
Когда закончилось представление, Кезон отклонил приглашение продолжить празднование в доме Плавта и, прихрамывая, удалился в одиночестве. Официальные торжества этого дня закончились, но на улицах было полно народу, так что Кезону порой приходилось проталкиваться или обходить блевотину, оставленную теми, кто хлебнул лишнего. Однако он почти не замечал эти досадные помехи, ибо, что бывало всегда после встречи со Сципионом, размышлял о том, как могла бы сложиться его жизнь, будь он другим человеком, таким как Сципион, или таким, который мог бы быть боевым товарищем Сципиона, достойным разделить его приключения, его славу и его палатку…
Ближе к Авентину, куда он направлялся, толпа стала редеть, и наконец улицы сделались почти пустыми. Кезон вздохнул с облегчением, радуясь, что выбрался из толчеи, и зная, что место, куда он направляется, даст ему отдых от всех земных забот.
На респектабельной улице богатого квартала он подошел к дому, все окна которого были закрыты ставнями, и постучал в дверь. Глазок открылся. На какой-то момент он забыл пароль, но тут же вспомнил: «На горе Фалерно в Кампании растет виноград, из которого делают фалернское вино». Эта фраза часто менялась, но в ней всегда присутствовало что-то, имеющее отношение к вину, потому что вино, благой дар Бахуса человечеству, играло существенную роль в почитании этого бога.
Дверь открылась, но, как только Кезон шагнул внутрь, быстро закрылась. Выходы в сад в центре дома были закрыты, все окна затворены ставнями и задернуты тяжелыми занавесями, чтобы соседи не могли ничего подсмотреть или подслушать. Внутри дома царил лишь слегка разгонявшийся тусклыми лампами полумрак и слышались странно приглушенные звуки – диковинные мелодии, исполняемые на тамбуринах и дудочках. Мотивы менялись – то мечтательно-томные, то зажигательно-быстрые. Из теней появлялись знакомые лица – и мужские и женские. Ему улыбались, пред ним почтительно склоняли головы.
– Добро пожаловать, верховный жрец, – произносили они в унисон.
Один из них прошептал ему на ухо:
– Новый обращенный уже здесь, дожидается посвящения.
Кезон развел руки в стороны, параллельно полу.
Мужчины и женщины раздели его, умастили все его тело сладко пахнущим маслом и поднесли к губам полную чашу вина. Он откинул назад голову и стал пить, проливая вино на грудь, где оно слизывалось жадными языками. Руки скользили по его плечам, груди, бедрам и ягодицам, лаская и возбуждая его.
Потом, взяв за обе руки, Кезона провели в комнату, где пахло потом и благовониями. Здесь музыка была громче, и он смог расслышать тихий, но настойчивый речитатив, в котором упоминалось имя Вакха. В дымке от курящихся благовоний комната была заполнена теплыми обнаженными телами, тесно прижатыми друг к другу. Над толпой, на высоком пьедестале, возвышалась статуя Бахуса, бога вина и наслаждения, с виноградными листьями на челе и блаженной улыбкой на бородатом лице.
Кезон устремил на бога взгляд, исполненный почтения и благодарности. Приход этого культа в Рим ознаменовал начало нового этапа его жизни. В тайных жарких объятиях этого бога Кезон обрел наконец цель своего существования.
При виде божества Кезон ощутил в голове резкую дрожь, подобную той, какая предшествовала приступам падучей, но беспокойства не ощутил. Жрецы и жрицы Вакха объяснили ему, что его недуг – не проклятие, но знак особой милости бога. Как Сципион всегда наслаждался особыми отношениями с Юпитером, так и Кезон наконец обнаружил свою особую связь с другим богом – Бахусом.
Дрожь в голове унялась. В данном случае бог счел возможным просто пройти сквозь него, не лишая его чувств.
