– Да, и правда многовато для единовременного распятия. Я не знал, что их такая прорва.
– Некоторые уже стары, Тит. Есть и дети.
– Догадываюсь. – Тит неловко поерзал в кресле. До чего неудобна старинная мебель – неудивительно, что Катон прославился дурным нравом. У Тита пересохло во рту. Почему только он не велел девушке подать вина?
– Ты помнишь, чтобы на нашем веку в Риме хоть раз устроили такую бойню? – спросил Кезон.
– Пожалуй, нет. Подобные преступления чаще совершаются в сельской местности или в далеких провинциях. Полагаю, что обычно рабов вовлечено намного меньше.
– Подумай об этом, Тит. За преступление страсти, совершенное одним-единственным рабом, умрут четыреста человек. Люди, которые находились в других местах, занимались своими делами или, может быть, спали, не подозревая о происходящем. Разве можно не счесть подобное решение бессмыслицей, Тит?
– Если они не знали о намерениях Анаклета, то им следовало знать. Так гласит закон. Статут ясен: обязанностью раба всегда и при всех обстоятельствах является защита хозяина, при необходимости даже ценой собственной жизни, от всякого вреда извне или от домочадцев.
– Но Анаклет действовал в одиночку. Заговора не было. Как могли предотвратить его преступление остальные рабы?
– Рассматривая каждый случай в отдельности, я готов допустить, что иногда правила не вполне соответствуют ситуации. Но закон есть закон и должен соблюдаться. Изврати его однажды – и в следующий раз раб, задумав убить хозяина, вообразит, что ему все сойдет с рук.
– Тут нет ни малейшего смысла, Тит.
– Так или иначе, тебе-то какое дело? Только не говори, что среди этих четырехсот рабов есть христиане!
Кезон сделал глубокий вдох:
– Да, у меня есть братья и сестры по вере в доме Педания.
– Ага! Тогда перестань изображать высоконравственное негодование. Ты просто не хочешь, чтобы товарищи по культу понесли справедливое наказание. Я прав? Но почему тебя заботит их земная судьба? Разве мир не грозит рухнуть в любую минуту?
– Это жестоко, Тит. Неужели тебя не трогают страдания сотен невинных? Ты думал хоть раз, каково это – умереть на кресте?
– Закон…
– Как ты можешь оправдывать такую жестокость и называть ее справедливостью только потому, что так, мол, поступали предки? Как допускают подобное зло твои боги? Неужели ты не испытываешь ни жалости, ни стыда? Неужели не ощущаешь порыва изменить ход вещей как сенатор, как друг императора?
– Так вот почему ты пришел, Кезон! Просить меня вмешаться в качестве сенатора, чтобы извратить правосудие?
– Ты ничего не можешь сделать?
Тит пожал плечами:
– Заседание сената состоится завтра. Наверняка придется обсудить, как поставить четыреста крестов, ведь это требует особого планирования.
– Значит, ты все-таки можешь внести предложение о снисходительности?
– Полагаю, что да, будь я к этому расположен. И если бы полагал, что остальные сенаторы не поднимут меня на смех и не выгонят из здания.
– Не может быть, чтобы все до единого ратовали за суровую кару. В ком-нибудь да найдется капля милосердия. Если не удастся убедить сенаторов, то, может статься, Нерона…
– Или твоего всемогущего бога – пусть спасет своих верующих. Что скажешь, Кезон? Разве он не всеведущ и не всесилен? Почему ты не молишь своего бога изменить закон? Он управился бы в мгновение ока.
– Не смейся над Господом, Тит.
– Тогда ступай и молись ему, Кезон, а меня оставь в покое.
Кезон затрясся от гнева:
– А ты не думал, что Педаний получил по заслугам? Дразнил раба обманными посулами, насиловал отрока у него на глазах…
– Остановись, брат! Если ты полагаешь возможным оправдать убийство гражданина рабом, немедленно покинь мой дом. Я не потерплю таких разговоров под своей крышей. И не позволю семье и рабам приобщиться к столь непристойным мыслям.
Ни слова не говоря и стиснув зубы, Кезон вышел из кабинета.
Тит долго просидел в тишине, смотря в пустоту.
В горле пересохло. Он собрался ударить в ладоши, а затем увидел, что раб Илларион уже стоит в дверях и наблюдает за хозяином с непроницаемым лицом.
* * *
Ночью Тит спал беспокойно и поднялся еще до петухов.
Он оставил Хризанту в постели и пошел в сад. Есть не хотелось, а для бань еще слишком рано. Он сел на каменную скамью. В предрассветной мгле все вокруг виделось смутно. Дом безмолвствовал. Крепко спали даже рабы, за исключением сторожа, который бодрствовал всю ночь, – возможно, впрочем, и он уснул. Какая ирония: доверяться тому, кого некому проверить! Сторож Педания проспал убийство хозяина.
Тит уже давно не сидел в одиночестве и тишине, чтобы никто не отвлекал и вокруг не было ни души, даже раба, безмолвно ждущего указаний.
Сенат соберется позднее утром, когда его члены примут ванны и облачатся в тоги – точнее, будут вымыты и одеты рабами. Тит решил посетить заседание. Он не исключал даже участия в дебатах – случай для него редкий.
Если он намерен выступить, то нужно, видимо, подготовиться и набросать речь. Первым побуждением было разбудить секретаря, надиктовать свои мысли и предоставить привести разрозненные идеи в некое подобие порядка; старый раб Антигон неплохо справлялся с подобными задачами. Затем Титу пришло в голову, что кое-какими идеями не следует делиться с челядью, раз уж предметом дискуссии является наказание четырехсот рабов Педания. Что за притча: сенатор скрывает свои мысли от раба!
Тит сам взял лампу и сообразил, как зажечь ее от горевшего всю ночь светильника. Поискав в кабинете, он нашел восковую табличку со стилом и, щурясь в тусклом свете, начал писать. Пальцы быстро свело судорогой: он давным-давно ничего не писал собственноручно. Он также не всегда был уверен в правописании – его незачем знать, если диктуешь грамотному рабу.
Тит осознал, что не так-то легко написать нечто достойное для сената без помощи толмача и правщика. Но дело оказалось и весьма увлекательным; он стирал и переделывал неуклюжие фразы; вставлял новые идеи, пришедшие ему в голову по ходу дела, перестраивал порядок доводов. За работой он не заметил, как рассвело и дом ожил. Рабы засновали по коридорам; кое-кто явно удивился при виде хозяина, поднявшегося в такую рань. Из кухни поплыл аромат манной каши.
Тит вдруг ощутил сильный голод и захотел сладкого. Он кликнул девушку и велел принести миску горячей каши с медом, финиками и кедровыми орехами.
– Сама знаешь, как я люблю, – сказал он.
После завтрака Тит призвал обычную свиту и отправился в бани. Он часто бывал в скромном заведении на склоне Авентина выше Большого цирка. Местечко было старое и тесноватое, там немного сквозило, но оно находилось в удобной близости к дому. Однако сегодня Тит решил пойти в термы Агриппы. Ему захотелось толики роскоши и зрелищ, а там подобного всегда хватало. К тому же в галереях найдется довольно места для работы, если захочется еще немного отполировать речь.
