– Познакомься, Володя, – Петя повернулся к Владимиру Ивановичу. – Олег работает в мэрии и очень интересуется искусством, может, он и твое что-то купит. А я как раз сейчас рассказывал, как здорово отдохнул в Сахаре. Путешествуешь на верблюдах, как в Средние века, но в каждом оазизе – пятизвездочный отель, а сзади за караваном везут на гусеничном тягаче переносной бассейн, так что можно поплавать и попрыгать в воду с верблюда.
Олег хищно улыбнулся Пятакову и начал расспрашивать, в каких галереях можно увидеть его работы. Владимир Иванович охотно отвечал, радуясь, что разговор не касается достоинств ржавой трубы, то бишь инсталляции. Олег заинтересовался и даже попросил у Пятакова визитку с координатами. Тот хотел ответить было, что телефон его есть в справочнике Союза художников, а визитки у него нет, но потом решил не чиниться и записал свой телефон Олегу в мобильник. Параллельно разговору Владимир Иванович прислушивался к голосам своих собеседников. Беда была в том, что природа, наделив его прекрасной зрительной памятью, обделила его музыкальным слухом. А заодно памятью на голоса. Иногда он не узнавал по телефону даже голос хорошего знакомого, а собеседник Глеба говорил тихо, почти шепотом, так что задача была неразрешима. То ему казалось, что он слышал из своего укрытия Петин голос, то узнавал интонации Олега… В конце концов, решив не ломать голову над ерундой, Пятаков распрощался с меценатами, которые углубились в дискуссию, где лучше встречать Новый год – под водой в корпусе затонувшего «Титаника», переоборудованного предприимчивым японцем в казино, или на Южном полюсе. Двигаясь к выходу, Пятаков утратил бдительность и угодил в когти Шанхайского, который страшно ему обрадовался и тоже стал знакомить с каким-то хорошо одетым мужчиной.
– Володечка, познакомься с нашим американским гостем господином Верри. Джордж, это известный художник Владимир Пятаков.
Шанхайский где-то сумел оставить свою неизбежную супругу, и поэтому выпил больше шампанского, чем обычно. Глаза его блестели, речь была очень оживлена, а мнения радостны и преувеличенно восторженны. На это Владимир Иванович списал и «известного художника». Американец вежливо заговорил, к немалому удивлению Пятакова, без малейшего акцента.
– Простите, – спросил Владимир Иванович, – где вы так хорошо научились говорить по-русски?
– Дело в том, – ответил мистер Верри, – что я родился и вырос здесь, в Ленинграде, то есть в Петербурге, но тогда он был Ленинградом. Меня зовут Георгий Верещагин, но американцам такую фамилию не выговорить, поэтому я Джордж Верри. Здесь, в России, у меня свой бизнес…
Пятакову показалось, что голос Джорджа Верри тоже похож на голос Глебушкиного собеседника, но полной уверенности не было. Тут, на беду, случилось именно то, чего он боялся: американский гость начал допытываться, как Владимиру Ивановичу понравилась инсталляция. При этом Шанхайский, потирая руки, приготовился слушать – явно собираясь потом передать его слова всем заинтересованным и незаинтересованным организациям и лицам. Поэтому Владимир Иванович сделал вид, что его зовут из другого конца зала, торопливо извинился и кинулся в толпу. Оказавшись недалеко от дверей, он воспользовался суматохой, вызванной появлением знаменитого латиноамериканского хоккеиста, и поспешно покинул мероприятие, провожаемый завистливыми взглядами двух знакомых художников.
Итак, мы договорились на пятницу. Кафе я выбрала попроще, не очень дорогое. Мы сели в уголке, в маленьком зале царил полумрак, по лицам бежали тени от ламп на столиках. Просидели мы там часа три, причем я даже не помню, что мы ели, потому что мы разговаривали. Вначале мне было как-то неловко, дискомфортно. Я уже забыла, что можно просто так сидеть в кафе, никуда не спешить, смотреть друг на друга и вести приятную беседу. Последний раз я была в кафе сто лет назад. Раньше иногда мы с приятельницами могли себе такое позволить. Любимый человек меня в кафе не водил, потому что… потому что остерегался появляться на людях с посторонней женщиной, как всякий женатый человек.
К концу вечера я понемногу освоилась, оказалось, что я не все забыла, вполне могу поддерживать разговор и вообще неплохо сохранилась. Кстати, разговор поддерживать было совсем не трудно, потому что, какой бы темы мы с Володей ни коснулись, мы всегда находили столько общего, что мне просто не верилось. Я смотрела в его серьезные серые глаза и не верила себе. Мы знакомы всего две недели, а у меня было такое чувство, что я знаю его всю жизнь. Разумеется, такому чувству способствовали выпитые мною два бокала сухого вина, но пьяной я не была. Где-то в дальнем углу моей глупой головы брезжила мысль, что нельзя так распускаться и я не девочка, но было так приятно сидеть в уголке и слушать его мягкий голос… В конце концов, имею я право немного расслабиться? Ведь я же живой человек!
Как все хорошее, вечер быстро закончился. Когда мы шли под медленно падающими снежинками домой, Володя спросил:
– Ты правда раньше нигде не видела мои работы?
Соблазн был велик, но я ответила честно:
– «Тыкву» я вспомнила, она мне еще на выставке «Тринадцать» понравилась.
– А пейзаж ты раньше нигде видеть не могла, он недавно написан, – задумчиво проговорил он.
– Почему тебя удивляет, что я его узнала?
– Так… – он неопределенно махнул рукой.
– Я бы хотела посмотреть остальные твои работы, пойдем еще когда-нибудь в галерею.
– Сейчас остальные дома, то есть в мастерской. Хочешь, я устрою для тебя персональный вернисаж? – улыбнулся он.
– Хочу! – ответила я так поспешно, что сама на себя рассердилась, надо же соблюдать приличия.
– Может быть, завтра? – предложил он. – А то скоро тещу выпишут, некогда будет.
Голос его звучал спокойно и деловито, что меня несколько отрезвило. Видно, он и правда собирается показывать мне картины. Что ж, в конечном счете я была не против посмотреть его работы, чтобы узнать его поближе.
На следующий день, в субботу, я была взвинчена с самого утра. Все валилось из рук, я отшлепала таксу, правда за дело, накричала на зятя и выпроводила его гулять с ребенком и собакой. После того как в доме установилась относительная тишина, я опять взялась за туалеты. Вывалив все из шкафа на диван и на пол, я совершенно зарылась в этой куче, сама не зная, что собираюсь искать.
– Мам, что с тобой происходит? – Лизавета стояла в дверях, подбоченясь, потом заметила у меня в руках лифчик.
– Ого, уже и до этого у вас дошло?
– Отвяжись! – огрызнулась я, потом помотала головой и очухалась.
Действительно, что со мной происходит, что мне, семнадцать лет, что ли? Это от одиночества, надо смотреть фактам в лицо.
– Мам, ты что, сегодня вечером уходишь? – протянула Лизавета.
– Именно ухожу, и надолго, – злорадно ответила я, – и вообще, прошли те времена, когда я, как Золушка, сидела дома. Теперь я собираюсь развлекаться.
– Значит, на день рождения мы с Валериком сегодня не пойдем, – скорбно заметила дочь.
