– То есть его работа носила в какой-то степени незаконный характер?
– Почему же незаконный? Я, конечно, не полностью в курсе, но существуют способы законно снижать таможенные платежи. Допустим, если сам автор вывозит свою картину, он платит весьма небольшую пошлину.
– Но ведь если вы говорите, что вывозят двести-триста картин, не могут же их сопровождать двести-триста авторов?
– Вы, как всегда, в самую точку, – улыбнулся Пятаков. – Я вам скажу по секрету, не для протокола – как иногда делают: берут у авторов картины без подписи, перед вывозом их все подписывает один человек, который и сопровождает всю партию, а уже на месте он смывает свою подпись…
Громова наконец сообразила, что Владимир Иванович нарочно уводит ее от проблемы, старается, чтобы она увязла в том, чего она не знает и не понимает. Она, разумеется, может разобраться во всех сложностях сама, но на это уйдет время, она отвлечется и может забыть что-то важное. Громова рассердилась на Пятакова, который беспардонно, что называется, пудрил ей мозги, и резко его остановила:
– Перейдем к более важному вопросу, к смерти Глеба Миногина, а процедуру вывоза произведений искусства оставим компетентным органам! Я расследую убийство, это, так сказать, мой профиль…
– Из ваших вопросов я сделал вывод, что вы пытаетесь выяснить, кому могла быть выгодна смерть Глеба. Но уж точно не мне. Почему же я вас интересую?
– Буду с вами откровенна. После убийства Аделаиды Верченых вы попали в круг подозреваемых, хотя у вас и не было видимого мотива, но мотив этот мог просто быть неизвестным, а найденная ручка все же вызывала определенные подозрения. Однако, посудите сами, вы отрицаете любые связи с Аделаидой Верченых, ссылаетесь на Глеба как свидетеля, и не прошло и недели, как Глеба убивают, причем тем же способом, как и Верченых, и тот же самой человек. Это доказано.
– Может, вы уже успели доказать, что это был я? – вскипел Пятаков. – Опять нашли в квартире Глеба мою визитную карточку?
– Успокойтесь, и поговорим серьезно. Вы не были в квартире Миногина в день убийства?
– Я вообще у него никогда не был, не такие были у нас отношения.
– А между тем в ежедневнике у него на столе сделана в этот день запись: «В. Пятаков».
– Ну и что? Я позвонил ему по телефону, хотел забрать свои работы, думал, что со смертью Аделаиды выставочная деятельность прекращается. Пока там будут решать, что делать с галереей, картины в суматохе могут затеряться, у меня уже раз так было. Потом не с кого спросить. Кстати, боюсь, теперь так же и получится.
И вот, когда я с ним разговаривал, – внезапно вспомнил Пятаков, – как раз к нему в кабинет зашел человек, с которым он договорился о встрече на девять часов вечера у себя дома.
– Интересно! – Громова сквозь очки внимательно посмотрела на собеседника. – Кто это был, вы случайно не догадались?
В ее голосе звучало недоверие. Пятаков обиделся, но ответил вежливо:
– Голос Глеба был мне хорошо слышен, поскольку он был рядом с телефонной трубкой, а его собеседника я слышал с трудом. Но я понял, что это был покупатель, которому он хотел всучить, простите продать, раннюю картину художника Духовидова, в подлинности которой, насколько я знаю, он сам сомневался.
– Откуда вы знаете о его сомнениях? Не мог же он говорить о них своему клиенту?
Пятаков почувствовал неловкость, не мог же он рассказать Громовой, как прятался за шкафом на инсталляции и подслушивал разговор, как-то несолидно это получается. Но и врать тоже нельзя, поэтому он замямлил неуверенно:
– Он что-то говорил про эту картину знакомым. Слухи, знаете ли.
Его колебания не скрылись от Громовой, она почувствовала, что собеседник что-то недоговаривает. Достав из ящика стола фотографию, она положила ее перед Пятаковым:
– Картина была эта?
Пятаков посмотрел на фотографию и сказал чистую правду:
– Понятия не имею. Я картины не видел и не знаю, о ней ли шла речь.
– Но может ли такая картина быть выдана за раннюю работу этого, как вы говорили… Духовидова?
– Боюсь вам сказать. Фотография мелкая, не очень хорошего качества, мне бы нужно посмотреть мазок, поверхность красочного слоя, обработку холста… Потом, ведь это же заведомая подделка, я имею в виду ту картину, которую Глеб пытался продать, у нее может и не быть характерных особенностей живописи Духовидова.
– А если бы это был подлинник – он стоил бы дорого?
– Да нет, Духовидов никогда особенно не ценился. Есть несколько его работ в частных коллекциях в США… Но это ни о чем не говорит.
– Как бы там ни было, эта картина обнаружена в квартире убитого. Она стояла на журнальном столике – видимо, ее разглядывали и обсуждали.
– Может быть, покупатель убедился в том, что картина – подделка, и, придя в ярость, убил Глеба?
– Маловероятно, – Громова смотрела на Владимира Ивановича с насмешкой, – вы же сами только что сказали, что даже если бы картина была подлинной, она не имела бы большой ценности. Самое главное, что убийство нельзя рассматривать изолированно, а только в совокупности с убийством Аделаиды Верченых. На мой взгляд, возможны две версии: или это душевнобольной, причем человек, хорошо знакомый с обеими жертвами, ведь его добровольно впускали в квартиру. Но мне лично кажется заслуживающей внимания другая версия: преступник совершил первое убийство, мотив которого нам пока неизвестен, при этом Глеб Миногин что-то увидел или узнал, тем самым став для убийцы опасным. Может быть, Глеб и сам не знал о той опасной информации, которой владел. Может, он не придал ей значения – но преступник не мог рисковать, он должен был себя обезопасить на тот случай, если Глеб захочет заговорить или просто вспомнит что-либо важное. То есть второе убийство не имело самостоятельного мотива, оно было только следствием первого.
– И убийца тот, кто договаривался с Глебом о встрече, то есть потенциальный покупатель Духовидова?
– Если вы говорите правду, – уклончиво ответила Громова. – Факты, к сожалению, этого не подтверждают: в календаре убитого записана только ваша фамилия, и больше никаких записей в тот день нет. Скажите, зачем вообще ему было записывать вас, если он не собирался с вами встречаться?
– Но мы же говорили с ним по телефону и перенесли разговор на следующую неделю, я сказал, что сам зайду. Может быть, у него появился покупатель на мои картины и он хотел обсудить со мной финансовые условия?
– Почему же он не сказал вам об этом?
– О, там все сложно… Прежде чем нас познакомить, Глебушка должен был его обработать, чтобы себя не обидеть. Иными словами, чтобы мне досталось поменьше, а ему – побольше. Так что дело тонкое…
– Это натяжка.
– Но послушайте, ведь должны же были в галерее видеть посетителя, с которым он договаривался о встрече, ведь человек приходил в офис, а там всегда кто-то есть!
