Именно годы, проведенные в Пасси, с 1842 по 1847-й, Кики пятьдесят лет спустя опишет в «Питере Иббетсоне». В романе, разумеется, много вымысла: в реальности не было никакой белокожей Мимси Серакье, которая играла с Питером возле озера Отей, не было большого пса по кличке Медор, который бродил с ними по опавшим каштанам; зато был старый, выкрашенный в желтый цвет дом с террасой и зелеными ставнями, а на первых страницах романа поет Луи-Матюрен, принявший образ красавца Паскье, и Эллен играет на арфе в облике Мадам, хотя Кики и приукрасил ее заботливой рукой любящего сына, превратив в юную красавицу с золотыми локонами. Все привычные звуки и запахи Парижа времен Луи-Филиппа, уютного буржуазного Парижа, которые наполняли уши и ноздри маленького Кики, были любовно сохранены и со странной, почти непереносимой ностальгией извлечены из памяти полвека спустя.
Возникает там и maison de santé
[28]
, и его владелица мадам Пане, которую Кики в «Питере Иббетсоне» называет мадам Пеле; майор Дюкен (к его настоящему имени добавлено окончание «уа»), и капитан Алладениз, и полковник Вуазен, и доктор Ломбар – их называют героями Наполеоновских войн; и мадам Лиар, жена бакалейщика из лавки на углу улицы Помп, как раз напротив улицы де ла Тур, – впрочем, усики ее являются чистым вымыслом, так что полвека спустя Кики сомневался: а вдруг она еще жива и сочтет это клеветой, – в 1842 году она была весьма привлекательной женщиной. Все они были друзьями Кики, Джиги и малютки Изабеллы – торговец фруктами Гюнье и мясник Буше, оба с улицы Пасси, и старый доктор Ларшез, доживший до очень преклонных лет.
Кики не стал рисовать портрет своего блудного брата-потешника, сурово вывел за скобки бабулю Кларк из Булони, равно как и Палмелла, – странное упущение, ведь они были так тесно связаны с его семьей. Главный злодей романа, жестокий дядюшка Иббетсон, не имеет ничего общего с реальным дядей Джорджем, да и любезного, но несколько вялого герцога Палмелла не изымешь из Лиссабона и не переместишь на место этого козла отпущения. Сколь ни грустно признавать, но дядя Иббетсон полностью порожден воображением Кики, и Эллен Кларк, доживи она до дня выхода в свет его произведения, была бы сильно шокирована буйной игрой его фантазии.
Когда, пятьдесят лет спустя, Кики писал «Питера Иббетсона», он опускал веки и грезил наяву – как грезит в книге сам Питер. На прошлое он смотрел глазами собственного детства. Он ел soupe aux choux и vinaigrette de boef bouilli
[29]
и пил кларет по франку за бутылку; ловил головастиков в озере Отей; толкал свою детскую тачку к садовой калитке, за которой начиналась заросшая, загадочная дорожка; он возвращался в детство, вновь обретая милую детскую непосредственность, проводя день за днем в детских забавах. Все вокруг было веселым и couleur de rose
[30]
, как он сам себе говорил. Однако он не видел – поскольку не видел этого и в детстве, – что это его солнечное, беспечное существование было таким же неустойчивым, хрупким, беспомощным, как и он сам, когда делал свои первые шаги. Он не видел, ценой каких ухищрений и тревог мать его экономила по крупицам, чтобы Кики, Джиги и Изабелла получали свой soupe à la bonne femme и sans souci
[31]
перекапывали грядки в саду. Он не ведал про долги, про настойчивые послания кредиторов, которые оставались внизу дожидаться его отца, «le beau Pasquier»
[32]
, когда тот поднимался на второй этаж, чтобы пожелать сыну спокойной ночи, и негромко напевал при этом так, будто небо над Бюссонами было безоблачным. Кики запомнил, как улыбалась мать, сидя за арфой; он ни разу не видел ее нахмуренного лба. Он слышал все мелодии тех дней, и песни, и музыку, а вот что до напряженного молчания, умоляющих писем, которые Эллен писала в Португалию Луизе, чтобы получить в ответ хоть небольшую сумму, пока Луи-Матюрен обивал со своей переносной лампой пороги равнодушных фирм и лишь чудом получал то тут, то там какой-то заказ, – от всего этого взрослые оберегали и глаза его, и уши.
Кики и Джиги гонялись за бабочками в золотистом Буа, падали, выдохшись, под деревьями и смотрели, как солнце чертит на листьях изменчивые узоры; а по вечерам Эллен сидела сгорбившись напротив мужа за круглым столом в salle à manger
[33]
и говорила слегка ворчливым голосом:
– Я до смерти устала смывать и соскребать с них грязь. Как только ты или я получим хоть какие-то деньги, нужно отправить их в школу. Я готова несколько месяцев прожить в трактире, одна с малышкой и без няни, в нескольких милях от Парижа. За одного постояльца с ребенком возьмут совсем немного. А мальчиков необходимо поместить в хорошую английскую школу. Нужно найти какой-то способ.
Он, конечно же, пытался ее утешить. Ни к чему так экономить. Переносная лампа обеспечит все их нужды. Да, он обещает, что деньги на школу будут. Возможно, на следующий год. Это уже скоро. Мальчики умненькие, развитые не по годам, причем оба, – и все благодаря ее воспитанию; оба умеют читать и писать, оба ценят красоту – ну, по крайней мере, Кики.
– Можно ведь договориться с твоей матерью, чтобы она выдала нам деньги вперед, – предложил он. – Те, которые тебе причитаются после ее смерти. Ты ей писала?
– Я пыталась завести об этом разговор еще до отъезда из Булони, – произнесла Эллен устало. – Она называет то, что получает, «мои деньги», – можно подумать, она вольна ими распоряжаться как хочет. Думаю, у нас ничего не получится, разве что мы наймем адвоката. И ты подумай, она говорила со мной так, будто я совсем ничего не знаю о ее делах и о том соглашении, которое она подписала в тысяча восемьсот девятом году. Иногда мне кажется, что она начинает впадать в слабоумие – или сама меня держит за дурочку. Вот если бы Джордж был дома…
– Я сегодня утром получил из Португалии письмо от Луизы, – перебил ее Луи. – Палмелла собрался в Париж; здоровье у него пошатнулось. Мне нужно добиться встречи с ним и показать ему мое изобретение. Как жаль, что день рождения Эжена еще не скоро!
– Подарок на день рождения нас не спасет, – со вздохом произнесла его жена.
– Bon gentilhomme n’a jamais honte de la misère, – бодро проговорил Луи.
Вот только слишком уж часто он повторял эту фразу, и она давно утратила убедительность; Эллен ответила лишь бледной улыбкой и покачала головой. Да, на переносную лампу порой находились покупатели, но пока, по крайней мере, переворота в мире она не произвела. Эллен оставалось только лелеять надежду, что когда-нибудь положение изменится, пока же Бюссоны продолжали множить долги и уповать на будущее.
Ее золовка Луиза лучше других понимала, в каком Эллен положении; Луизины письма служили Эллен великим утешением, пусть даже и содержали слишком много религиозных нравоучений. Кроме того, Луиза время от времени присылала им небольшие денежные подарки – Эллен было немного стыдно их принимать, но она шила на них платьица для малышки и рубашки для мальчиков. Очень это было мило со стороны Луизы – проявлять такое понимание, да и пользы куда больше, чем если бы она по-прежнему по три-четыре раза в год присылала Джиги жития святых, как делала, когда они жили в Булони. Письма свои она заканчивала словами: «Впрочем, Господь Всемогущий лучше нас ведает, что нам во благо, и все нежданные испытания должно нам принимать со смирением, а утешения искать в покорности и надежде» – и иными поучениями того же рода; Эллен их при чтении пропускала. Зато в постскриптуме Луиза часто добавляла, будто нечто малозначительное, что отдельным посланием отправляет им сто франков, а кроме того, вчера нашла случай поговорить с неким бароном Д'Алоста, который через неделю примерно должен проезжать через Париж, об изобретении Луи-Матюрена.
