Кики решил не отказываться, раз удача сама идет в руки: по утрам он занимался перегонкой ртути, а по вечерам распевал тирольские песни под осенней луной. В записной книжке было черно от портретов горняков, обожженных солнцем чернорабочих и улыбчивых девушек с цыганскими чертами лица. Он бы, возможно, так и остался жить среди них, в конце концов женился бы на самой красивой и осел в Девоне, да вот только акционеры шахты «Виктория», на интересы которых давно махнули рукой, написали в совет директоров гневное письмо и потребовали срочно созвать общее собрание.
Пришлось Кики распрощаться с сельской жизнью. Расцеловав на прощание сестер фермеров и пожав руки горнякам-работягам, он вернулся в Лондон, где явился на общее собрание и разъярил совет директоров своим откровенным заявлением, что никакого золота в шахте нет.
История умалчивает, пошла ли шахта «Виктория» прахом и лишились ли акционеры своих денег. Кики с этого момента не имел к ней больше никакого отношения, он вернулся в дом номер 44 по Уортон-стрит, не став после первого опыта самостоятельной жизни ни печальнее, ни мудрее, сильно загоревший, слегка поправившийся на девонширских сливках, а кроме того – куда более жизнерадостный, чем был все последнее время.
Домашних он нашел в добром здравии: Луи-Матюрен был бодр, Эллен спала лучше обычного (ее уже много лет мучила бессонница), а Изабелла выглядела очаровательно и старательно занималась музыкой. Новости о Джиги, как всегда, поступали безрадостные. Луиза, с многочисленными изъявлениями соболезнования, переслала письмо от его полковника. Юноша с утра до ночи устраивает всевозможные розыгрыши и ни к чему не относится серьез но. Если так пойдет и дальше, о повышении в чине он может забыть. Луиза не упомянула о том, что Джиги постоянно в долгах и в каждом его письме к ней содержится просьба прислать денег. Да, письма от него приходили очень забавные, с милыми историями о его сослуживцах, и она даже порой поплакивала над ними – так они напоминали те письма, которые писал ей в юности Луи-Матюрен; а вот когда с почтой приносили доклады о его «успехах» по службе или счета от кредиторов, которые он запамятовал оплатить, ей оставалось только качать головой.
Она послала ему пятьсот франков, вложив их в книгу религиозного содержания; вместо того чтобы расплатиться по счетам, он устроил пирушку для друзей, и они допьяна напились vin du pays
[55]
. Бедняга Джиги был неисправим…
Получив письмо от полковника, Эллен на многих страницах излила сыну свои упреки, не присовокупив ни одного ободряющего слова, – в итоге Джиги разорвал письмо пополам, станцевал на нем канкан, а потом обернул голову мокрым полотенцем и сел сочинять послание тетке.
«Стоит ли говорить, – писал он, – как я бесконечно признателен и благодарен тебе за твою неизмеримую доброту и неоценимую помощь в последние годы; ко мне, недостойному, ты неизменно относилась лучше самой любящей матери. Могу сказать только одно: сколько бы я ни прожил, я никогда не забуду ни тебя, ни твою бескорыстную дружбу; среди многочисленных испытаний, которыми так богата моя профессия, отрадно сознавать, что среди моей родни есть хотя бы один добрый, любящий человек, который постоянно обо мне думает.
Сколько раз я упрекал себя за те волнения, которые, вероятно, доставил тебе, не последовав в точности твоим наставлениям в вопросах религии, – я не хочу сказать, что я лишен веры, просто чувствую, что не в состоянии постичь всю ее безграничность и глубину, а для меня сейчас на первом плане стоят две вещи: честность и мужество. Надеюсь, ты понимаешь: я никогда бы не простил себя, если бы попытался казаться лучше, чем есть, притворяясь набожнее, чем я есть на самом деле».
Собственное красноречие так тронуло Джиги, что по щекам покатились слезы; ему казалось, что он самый несчастный, самый непонятый человек на свете. В конце письма он послал личные, исполненные сердечной теплоты приветы всем святым сестрам, а в постскриптуме добавил, что носки у него все продырявились, рубашки просто надевать стыдно и полковник недолюбливает его исключительно за то, что он одет хуже товарищей по полку.
Это сочинение, рассчитанное на одно – получить с обратной почтой большую посылку, сильно подбодрило Джиги. Утерев слезы, он запечатал письмо, начал насвистывать одну из папиных любимых песенок, а потом, увидев, что через площадь под окном идет один из его сослуживцев, вылил тому на голову кувшин воды – так, просто чтобы скрасить досуг.
Одно, безусловно, правда: у всех Бюссонов-Дюморье с рождения отсутствовало чувство меры…
Кики тем временем подхватил корь, его летний загар истаял. На Рождество его пригласили в Милфорд к дяде Джорджу, который, пока Кики работал на шахте, нанялся управляющим в поместье своего старого друга полковника Гревиля. Доходы Джорджа были невелики, пенсия и вовсе грошовая, так что должность пришлась весьма кстати, тем более что надо ведь было как-то содержать маленького сына и жену с весьма экстравагантными вкусами. Как Джорджи относилась к перспективе похоронить себя в Уэльсе – это другой вопрос.
Полковник Гревиль оказался великодушным нанимателем и полностью передал свое поместье Касл-Хилл в руки управляющего; там регулярно собиралось общество, а поскольку сам полковник был холост, Джорджине, по всей видимости, приходилось выполнять некоторые обязанности хозяйки дома. В соседнем Пемброке квартировал полк, а значит, устраивали балы и приемы, так что у Джорджины была масса возможностей щеголять в обворожительных платьях, которые не задумываясь покупал ей любящий супруг.
Красота ее расцвела еще ярче, и чуткий к прекрасному Кики быстро подпал под теткино очарование. Наконец-то у него появилась возможность рисовать ее портреты, о чем он так давно мечтал, и долгими вечерами, когда дядюшке приходилось уезжать в Касл-Хилл, чтобы обсудить с Гревилем хозяйственные вопросы, Джорджи позировала племяннику, бросала на него обворожительные взгляды из-под длинных ресниц и доводила своим заигрыванием до такого исступления, что он был готов тут же броситься к ее ногам и умолять, чтобы она бежала с ним от мужа.
Какие это несказанные муки – в двадцать один год по уши влюбиться в собственную тетку! Положение было решительно невыносимое. Она гоняла его по поручениям – это принеси, то отнеси; она то улыбалась ему точно ангел, то хмурилась. В сочельник в Касл-Хилле она сидела с ним рядом, когда христославы пели в холле рождественские песни, и держала под столом его за руку – так доверчиво, так волнительно! Когда дядя Джордж подошел пожелать Кики счастливого Рождества, тот почувствовал себя настоящим подлецом и едва смел взглянуть дяде в глаза.
Был и еще один ужасный момент: когда все целовались под веткой омелы и Джорджи приблизилась к нему – глаза блестят, губы жадно раскрыты. Поцеловать ее ему хотелось больше всего на свете, однако сделать это в столь невыносимой обстановке, в присутствии гостей… И ведь они обязательно заметят, как запылали его щеки, а он тем самым выдаст свою позорную тайну!
В ту ночь он лег спать в сумбуре восторга и отчаяния и все гадал, не кончится ли дело тем, что он вызовет бедного дядю Джорджа на дуэль и убьет, а потом его оправдают на суде из-за его молодости и на всю жизнь отправят в колонии – в Австралию или еще куда.
