Однако Кики не сомневался: нужно работать с прилежанием – и усилия будут вознаграждены; поэтому он вставал все раньше, а ложился все позже и совсем перестал себя щадить.
Он побледнел и исхудал несказанно, ел мало и очень много курил. Жил он в одиночестве, в душной комнатушке над рынком, и, разумеется, совсем о себе не заботился: питался чем попало и когда попало, в постель ложился очень поздно, сильно за полночь, да и тут ему не давали заснуть церковные часы, которые отбивали каждую четверть. Лето выдалось необычайно жаркое – вдобавок к тому, что август в Антверпене и всегда неприятный месяц.
Устрой он себе отпуск или окажись рядом мать – возможно, и не разразилась бы трагедия всей его жизни. Он бы не переутомился и избегнул удара, который обрушился на него с устрашающей внезапностью.
Сам Кики не понимал, как сильно он измотан, не чувствовал, что перенапрягается сверх меры, и в то августовское утро, как обычно, отправился в академию. Он был совершенно счастлив.
Заботы его не тяготили, денег мать прислала достаточно – можно ни в чем себе не отказывать; рядом множество замечательных друзей, он занят любимым делом.
Кики чувствовал неколебимую уверенность в собственных силах – так тридцатью годами раньше чувствовал себя его отец, обдумывая очередное изобретение. Кики так же верил в себя и в благое содействие высшей силы, которая не именует себя Богом, но есть единение истины и справедливости. Как и Луи-Матюрен, Кики был неверующим. Церковь – красивое здание, там интересно, как интересно в музее, но молиться? Это не для него.
Он в принципе не понимал, что такое молитва. Ему чу дилось нечто унизительное и противное разуму в том, чтобы вставать на колени и просить об одолжении. Если о чем и позволено молиться, так это о даровании мужества или о смирении, ибо такая молитва обращена внутрь и является призывом к самому себе.
В детстве тетя Луиза пыталась приучить его читать благодарственную молитву перед едой, а он упрямился: разве с его стороны хорошо благодарить за хлеб насущный, ведь вокруг столько мальчиков, которым вообще нечего есть? Хочешь сделать угодное Богу – отдай половину обеда голодному, но для этого, признавал Кики, он слишком эгоистичен.
Единственный грех – жестокость, величайшие добродетели – доброта и честность. Вот с таким незамысловатым кредо готов он был и жить, и умереть.
Человеку, столь далекому от веры, во дни невзгод нужны незаурядное мужество, сила и воля – а Кики ничем из этого не обладал; он был нервным, чувствительным и совсем незрелым. И когда его настиг удар, он оказался полностью безоружен.
В то утро он сидел вместе с другими студентами, рисуя старика-натурщика. И вдруг почувствовал, что ему никак не сфокусировать взгляд: голова старика внезапно сделалась размером с булавочную головку. Кики закрыл левый глаз ладонью, и голова вновь приобрела нормальный размер, однако, закрыв правый и глянув левым на натурщика, он не увидел вообще ничего, даже своих однокашников, работавших по обе стороны от него.
Пять минут он сидел тихо, хотя его мутило. На лбу выступила испарина, ладони взмокли. Слабость, не покидавшая его в последние недели, головная боль, настигавшая по ночам и прогонявшая сон, – теперь он понял, что они означали и к чему привели. Он слепнет. Левый глаз уже полностью отказал.
Видимо, он сильно побледнел и сделался на вид совсем потерянным, потому что ван Лериус, их преподаватель, подошел к нему и спросил, в чем дело, уж не заболел ли он.
Кики пробормотал какое-то извинение, собрал вещи, встал и вышел из мастерской. Он много часов ходил по набережной в жаркой духоте, никого и ничего не видя, уставив глаза перед собой; в голове крутилась единственная мысль: «Я слепну. Я никогда больше не смогу писать». Только к пяти вечера он вернулся домой, вымотанный и окончательно павший духом. Он еще раньше договорился с Мошелесом и парочкой товарищей, что встретится с ними в кафе, однако душевных сил идти туда у него не было. Он сел на кровать и уставился на голую стену. Потом решил, что пойдет к ван Лериусу и спросит у него совета; отбросив сигару, он встал, снова вышел и отправился к учителю по домашнему адресу.
Ван Лериус отнесся к нему с большим сочувствием, назвал имя лучшего окулиста в Бельгии, посоветовал немедленно написать ему и попросить назначить дату приема. Возможно, дело в каком-то пустяке – пока лучше зря не беспокоиться; нужно дать глазам отдых, и через пару недель он наверняка вернется в академию.
Кики вышел, ободренный этим разговором, пошел к дру зьям в кафе – они сгрудились вокруг него, славные, добрые ребята, хлопали по плечу, подливали в стакан, пока Кики едва не разрыдался, подумав: ладно, пусть с глазом будет что угодно, главное в жизни – это дружба.
Через три дня пришел ответ от окулиста: ему назначили дату приема. Кики поехал к доктору в Лувен – сам не свой, с дрожащими коленками.
Великий человек долго осматривал его с помощью всяких загадочных инструментов и наконец объявил, что ничего страшного не видит, всего лишь спазм сетчатки; прописал капли, которые нужно закапывать утром и вечером, и порекомендовал съездить на несколько недель к морю – к концу месяца больной обязательно поправится.
Врач положил в карман солидный гонорар – все, что Кики сумел сэкономить за последний месяц, – и пожелал пациенту всего лучшего. Выдохнув от облегчения, Кики направился в ближайший магазин, купил темные очки и капли, а потом взял билет до Бланкенберге, приморской деревушки неподалеку от Остенде.
Там он прожил месяц, весь уйдя в себя, ни с кем не разговаривая; наблюдал счастливые семейства буржуа, приехавшие на ежегодный отдых, но, хотя он утром и вечером капал в глаз, как ему и было велено, и постоянно носил темные очки, зрение не улучшалось; напротив, стало только хуже.
В конце месяца Кики вернулся в Антверпен, совершенно подавленный, и еще раз проконсультировался с вра чом. На сей раз врач признал, что имеет место легкое отслоение сетчатки, что Кики необходимо на несколько месяцев бросить работу и полностью посвятить себя лечению.
Ему придется раз в неделю проходить процедуры, продолжать закапывания и компрессы, придерживаться диеты. Собственно, на ближайшее время он должен смириться с участью инвалида.
Кики тут же отправил матери в Милфорд письмо, в котором сообщил эти новости; через два дня после его получения она приехала в Бельгию.
Увидев сына, Эллен ужаснулась. В апреле он уехал из дому счастливый, довольный, совершенно здоровый, увле ченный планами учебы в академии, – он был уверен, что дела у него там пойдут хорошо; и вот прошло всего пять месяцев, настал сентябрь, и он сидит перед ней худой как призрак, бледный, изможденный, издерганный, а главное – почти ослепший на один глаз.
Эллен, конечно же, во всем винила себя. Этого никогда бы не случилось, если бы он находился под материнским присмотром. Все его беды – результат ее небрежения. Она кипятилась, негодовала, кудахтала над ним; он принимал ее попреки со слабой улыбкой – у него не осталось душевных сил даже на то, чтобы протестовать. Эллен тут же отправилась искать жилье поближе к кабинету окулиста, но при этом не слишком далеко от Антверпена – и отыскала квартирку в сонном, довольно неприглядном городке Мехелене, в часе пути от Антверпена на поезде.
