Посоветовались с дядей Джорджем, он любезно выдал Эллен вперед ее дивиденды за следующий квартал. Тетушка Луиза, с ее неизменной щедростью, тоже «кое-что» прислала на путевые расходы.
И вот в конце весны Кики с матерью распрощались с сонным и унылым Мехеленом, с его пыльными тополями и постнолицыми священниками, и направились в Дюссельдорф на Рейне.
Едва выйдя из поезда, Кики вдруг ощутил, что в Дюссельдорфе он будет счастлив. Повсюду царило красочное веселье, которое немедленно ударило ему в голову; на каж дой улице – забавные ресторанчики, очень своеобразные и такие же приветливые, как французские кафе, повсюду пивные, в которых поют и танцуют. Тут же – холмы и леса, а главное – серебряная полоска Рейна, блистающая между стволами. На ночь они остановились в дешевой гостинице, а на следующий день Кики поехал в Графрат – путь не ближний – на прием к знаменитому окулисту, Эллен же осталась искать в Дюссельдорфе жилье.
Графрат оказался милейшей деревенькой – своим процветанием она была обязана исключительно светилу, которое в ней обосновалось; Кики сразу заметил, что вокруг полно англичан и американцев, которые либо уже побывали на приеме у прославленного эскулапа, либо собирались к нему. Кики приехал в десять утра, но принял его доктор только в четыре. Впечатление он производил сразу – точностью прикосновений, прямотой, общей уверенностью в себе.
Он сразу же сказал Кики, что левый глаз уже не спасти. Зрение никогда не вернется. Однако воспаление постепенно пройдет, боль отступит. Что же касается правого, он запросто может прослужить ему до конца дней, главное – обращаться с ним аккуратно. Шесть – девять месяцев лечения в Графрате под его наблюдением – и Кики станет другим человеком.
Больше всего Кики обрадовало другое: врач разрешил ему продолжить занятия живописью. К тому нет никаких препятствий. При хорошем освещении и не переусердствуя – а так ему даже на пользу не сидеть без дела. В Дюссельдорфе есть хорошая художественная школа.
– И я лично закажу вам портрет, – заявил славный доктор.
Обратно в Дюссельдорф Кики летел как на крыльях.
Мать его нашла квартиру в доме номер 84 по Шадов-штрассе, на втором этаже, вполне чистую и уютную, вот только цена после Мехелена показалась совершенно несообразной, пусть она и включала все услуги. Еду будут присылать из ресторана за углом. Хозяйка-англичанка была вдовой морского офицера, у нее квартировали и другие англичане. Вот это некстати, подумала Эллен, которая рассчитывала освежить свой немецкий, а тут, в окружении соотечественников, ничего из этого не получится. Впрочем, после мелочной воркотни, неизбежной при любом переезде, она успокоилась; Кики же был от всего в вос торге. В Дюссельдорфе как раз начинался сезон, город казался таким красочным, веселым, живым после Мехелена. Кроме того, окулист придал ему уверенности в своих силах, его больше не терзали страхи, что он ослепнет и на правый глаз. Кики сдружился с другими пациентами, ездившими в Графрат, – в основном это были англичане – и, как-то сам того не сознавая, оказался внутри небольшого дюссельдорфского общества, бок о бок с немецкими принцами крови, и сомнительными графами, и так называемыми баронами, и помятыми жизнью капитанами, жившими на пенсию, и отставными адмиралами, и всякими полковниками. Некоторые из них ездили на лечение в Графрат, другие оказались в Дюссельдорфе потому, что он в то время считался модным местечком, но почти все сходились в том, что Кики – очаровательный, обаятельный молодой человек, да еще и талантливый рисовальщик.
Их сестры и дочери тоже сочли его очаровательным; очень уж романтично выглядел худой и бледный молодой человек – почти слепой, а рисует такие дивные портреты и одинаково хорошо говорит по-английски и по-французски, а главное – так трогательно поет, с таким чувством.
Лето в Дюссельдорфе проходило очень приятно: постоянные прогулки по лесам, по Рейну, да еще и пикники, и гулянья при лунном свете, и вообще, то одно, то другое, просто удивительно, как еще не все окончательно потеряли голову.
Кики с таким восторгом описывал местное общество в письмах к сестре, что она очень скоро пришла к выводу, что жизнь гувернантки в семье строительного подрядчика невыносимо тосклива. Так тосклива, что она стала опасаться за собственное здоровье. В доме низкие потолки, постоянная сырость, и раз уже двое детей больны чахоткой, то и она обязательно заразится. Она прислала в Дюссельдорф письмо, в котором так напирала на этот последний факт, что Эллен потребовала, чтобы она немедленно уезжала с виллы подрядчика, – пусть лучше проведет остаток лета в Милфорде у дяди Джорджа, а осенью приедет в Дюссельдорф. Изобель, разумеется, именно этого и хотелось, и она рассталась со своими хозяевами без малейших угрызений совести.
К концу лета Кики стало настолько лучше, что он смог вернуться к занятиям живописью; вместе со швейцарцем по имени Хунзикен он снимал мастерскую с живописным видом на Шперцен-Гартен. В час дня он непременно должен был являться домой к обеду – это разбивало рабочий день, однако Эллен настаивала на том, чтобы сын нормально питался, и чем спорить с ней на эту тему, он подчинился. Жизнь в мастерской, впрочем, шла очень весело и напоминала ему его счастливые парижские дни. Со Швейцарцем они крепко сдружились – по словам Кики, работали, пели, курили и переругивались с утра до ночи. Когда темнело и работать делалось невозможно, в мастерскую заглядывали близкие друзья, как это было и на улице Нотр-Дам-де-Шан, – поспорив и раскритиковав плоды трудов Кики и Швейцарца, вся компания отправлялась ужинать в какой-нибудь ресторан, где беседа возобновлялась.
Натурщики были дешевы, зачастую позировать соглашался и кто-то из друзей, если ему нечем было больше заняться, так что материала для работы Кики хватало – он даже надеялся к зиме подготовить выставку.
А если выставка пройдет успешно, возможно, ему закажут какой-нибудь портрет, а за этим заказом последуют другие. Заработать бы десять фунтов – уже что-то, он сможет хоть отчасти покрыть расходы на жизнь в Дюссельдорфе. Ужасно всецело зависеть от скудного материнского дохода – но у него не было выбора, тем более что ей приходилось оплачивать и счета за его лечение.
Как бы они выкручивались без благословенной ренты – об этом Эллен старалась даже не думать. Других средств у них не было. Сколь бы постыдным ни было происхождение этих денег, говорила Эллен сама себе, плотно сжимая губы, по крайней мере, сейчас они спасают – да и в будущем будут спасать – ее саму и ее родных от полной нищеты и голода. Финансовые дела Джорджа снова пришли в упадок – видимо, по причине бесконечных милфордских развлечений, – а кроме того, он был серьезно болен: почти два месяца пролежал в постели с воспалением легких, так что когда осенью Изабелла собралась в Дюссельдорф, он не смог оплатить ей дорогу.
Эллен попыталась на него нажать – чтобы он взял на себя хотя бы эти расходы, однако оказалось, что таких денег у него нет, и ей пришлось выслать Изобель на дорогу пятнадцать фунтов из своих октябрьских дивидендов. Эллен несколько удивило то, что полковник Гревиль не предложил свою помощь. Он прекрасно знал все их обстоятельства, однако, по словам Изобель, ни разу даже не упомянул о ее предстоящей поездке, а за несколько дней до ее отъезда в Германию преспокойно отбыл в Брайтон. А ведь его бы это никак не стеснило, помимо всего прочего, он холостяк и всегда так внимателен к Изобель, так что Эллен порой даже подумывала… Впрочем, что уж теперь об этом говорить. Будь у него подобные намерения, он бы давно уже их высказал.
