– А сто грамм тебе не налить, сержант?
– Сто грамм не хочу, а вот канистры с бензином, который ты с заправщика слил, я приказал вынести в кусты. Воняют.
– Вот так все брошу и побегу. Когда приспичит отлить, тогда и вынесу. Договорились?
– Договоришься?
Послышался шум подъезжающей машины.
– «Москвич» валит.
– Нет, «Жигуль».
– Пошли, гадалы, – сказал Куницын, подхватывая автомат.
Никто не спешил, знали, что машина и так остановится, дорога перегорожена шлагбаумом. Дураков нарываться на автоматную очередь озлобленных спецназовцев нет. Машина нагло просигналила.
– Что за урод? Борзой какой-то. Щас мы тебя построим, – Уманец передернул затвор и стал за угол, готовый крикнуть привычное:
«Выходи из машины. Руки на крышу. Не оборачиваться».
«Жигули» резко сбросили скорость и врезались бампером в шлагбаум. Уманец ослепил водителя мощным фонарем, тот разразился матом:
– ..вы что, в Чечне? Своих не признал? Охренели в конец с горя?
Из «Жигулей» выбрался прапорщик в такой же серо-голубой камуфляжной форме, как и наряд на блокпосту, но без бронежилета и оружия.
– Здорово, орлы!
– Здоровей видали, – сказал Куницын. – От тещи прешь, Павлов?
– От нее, родимой, что б она сдохла, – прапорщик Павлов показал ладони в кровавых мозолях.
– Она тебя пытала?
– Косить заставила. Что нового?
В вопросе звучал намек – не хлопнули ли еще кого следом за Прошкиным? Взглядом Павлов пересчитал спецназовцев и улыбнулся, – все были живы.
– Снайпера не взяли? Я б ему этими руками яйца выдрал с корнями, как картошку.
– И мы бы не против.
– Павлов, тебе канистра бензина халявного не нужна?
– А то? Бензин, как и водка, всегда в цене, особенно если даром.
– Дай машину на часок в город смотаться, и можешь две канистры забирать.
– Завезу, не вопрос, – прищурился Павлов.
– У меня дело такое, что вдвоем несподручно.
Уманец подозрительно посмотрел на сержанта Куницына:
– К Вальке собрался? Тогда и двух часов мало.
– Ей мало, а с меня хватит, – раздраженно произнес Куницын.
Павлов размышлял. Но Куницыну он отказать не мог, да и сорок литров дармового бензина на дороге не валяются.
– Бери, но на час, от силы полтора, если понадобится. Только не пей у Вальки.
Куницын сбросил бронежилет и отдал оружие:
– Ты, Павлов, отдохни часок, вздремни, заморила тебя теща.
– Чтоб она сдохла, – с ласковой улыбкой проговорил прапорщик. – Счастливая, падла, у нее в восемьдесят лет все зубы целые, только почернели, и то потому, что не чистит. Подымай палку, время пошло, – Павлов глянул на часы.
Уманец поднял шлагбаум и, дурачась, козырнул. «Жигули» понеслись к городу.
– К Вальке спешит. Приспичило мужику, терпеть не может, как понос. Что они, бабы, с нами, мужиками, вытворяют?
– Насчет поноса это точно. Не нравится мне в последнее время Куницын, кислый он какой-то, сдается мне, задумал что-то нечистое. Ходит, будто живот у него прихватило. Не смеется последнее время, – проводил взглядом машину Маланин.
– И не пьет наш сержант, – выложил Бронников неубиенный козырь, – матом даже не ругается. Только на похоронах три рюмки выпил да сказал: «А пошли вы…» А потом как отрезало.
Переживает.
– Может, от страха крыша едет? – лениво позевывая, предположил прапорщик Павлов.
– Ты бы его в Чечне видел, не знает он, что такое страх, – заступился за друга Уманец, – червяк его точит изнутри, как яблоко.
– Надавлю я на массу, мужики, часок и пролетит незаметно. Приедет – толкните. – Павлов заглянул под лавку, где стояли четыре канистры с бензином, и с наслаждением втянул запах:
– Воняет!
* * *
Куницын мчался не к Вальке. При всем желании она помочь ему могла немногим. «Жигули» прапорщика Павлова остановились у гостиницы.
– Ты куда? – спросила администратор.
– Мне надо к Холмогорову.
– Поздно уже, посетителей пускаем до одиннадцати.
– Мне надо, – два слова были сказаны так, что администратора прижало к стене.
– Под вашу ответственность, – пролепетала женщина.
Холмогоров сидел в кресле лицом к двери, словно ждал кого-то.
– Я хочу поговорить с вами, – выпалил Куницын и стушевался.
– Садитесь. Я ждал, но не вас.
Сержант заговорил, глядя в пол, говорил четверть часа без перерыва. Он вспотел, руки иногда дрожали, и тогда сержант сжимал кулаки. Это была исповедь отчаявшегося человека, даже без надежды на отпущение тяжких грехов…
…Отделение спецназовцев из девяти бойцов напоролось в зеленке на боевиков. Их было всего трое. Обстреляли их больше для острастки и начали отходить к селению. Двоих положил сержант Сапожников одной очередью, когда те выскочили из леса, третий добрался до сарая, отстреливался, потом затих. Убитые боевики оказались пацанами лет по четырнадцать. В плен брать мы перестали, после того как похоронили наших. Перебежками мы подбирались к домам, стреляли. В окно высунулась девочка-чеченка с белым платком в руке. Маленькая, худенькая.
Она кричала: «Не стреляйте, в доме нет боевиков!» Мы были ослеплены, мы ненавидели их всех, мы мстили. Мы забросали дом гранатами, а потом ворвались в него. В доме было пятеро детей, две женщины и старик лет девяноста. Девочка лежала у окна, прижимая белый платок к животу. Она еще была жива. Перья из подушек кружились, как снег, прилипали к крови. Весь дом был залит кровью. Стоны девочки слышать было невыносимо. Может, еще кто-то был жив.
Не было сил, да и охоты, разбираться. Стреляли все, пока не наступила тишина.
Потом пришло отрезвление.
По рации связались с артиллеристами. Соврали, что в домах засели снайперы. Минометчики через четверть часа накрыли край селения.
Сровняли дома с землей. Когда подошло подкрепление, все уже было кончено, а вечером пропал пулеметчик Гриша Бондарев вместе со своей снайперской винтовкой. Он ее возле мертвого боевика подобрал еще в прошлую командировку, за два дня до того, как из нее кавказскую овчарку на могиле пристрелил. Весь следующий день его искали. Безрезультатно. Мы ушли на базу. Началось разбирательство. Но все, кто из нашего отделения был там, отвечали, как договаривались. Грушин не знал всего, а может, и не хотел знать. Он выручил. Дело замяли, так толком и не начав.
