– А после… – Женька замялся.
– После-после-после, да? – она хлопнула его по плечу.
– Да, – Савельев растянулся в своей скупой улыбке. – После-после-после…
English прошел быстро: «London – is the capital of the Great Britain»; к тому же, англичанка сегодня «в духе», и показывает какие-то слайды со старинными замками… Потом география, нудные карты, тощища; еще «потом» – химия, H2S04, взорванная кем-то колба, шум, и – физика, которую Стелла ненавидит еще больше, чем математику и говорит об этом провожающему Женьке.
– Почему же скука? – удивляется он. – Ты представь себе элементарные частицы: ведь относительно них нет доказательств! Даже неизвестно, являются ли электрон, протон и нейтрон простейшими, неразложимыми дальше, или они, как атомы, построены из других частиц…
– Только не читай курс лекций, ладно? – попросила Стелла. – Я просто хочу Скарлатти.
Он заиграл. Заиграл ту же печальную мелодию, что и вчера. Стелла смотрела на его руки и удивлялась, почему раньше не слышала этих звуков. Почему раньше?..
Они стали встречаться каждый день: Стелла пела песни, а Женькина «классическая гитара» обволакивала серую реальность барочной позолотой.
В классе догадывались об их романе, но относились как-то спокойно – чего, мол, ожидать от летающей в облаках Ливановой и замкнутого Савельева! Туда им и дорога…
Вера же пересела к Володину и разговаривала со Стеллой будто бы через силу; впрочем, Стелле было не до нее: каждый вечер, после Женькиного ухода, она писала новую песню или заканчивала старую; впервые в жизни она с легкостью поднималась утром в школу – она была настолько наполнена собственным счастьем, что ничего не замечала вокруг.
В ноябре выпал снег – восьмого: Женька пришел к ней – через час после школы – с белыми хризантемами и надел на шею маленькую серебряную цепочку:
– С днем рождения!
Они открыли шампанское; Стелла поставила кассету с «Параллельным пламенем». В конце фильма Женька, посмотрев ей в глаза, с п р о с и л, но Стелла ничего не ответила: вкус ее губ показался Женьке сладковатым и горьковатым одновременно.
А Аллу снова вызвали в школу: любимое чадо породило какое-то «страшное», по словам педагогини, сочинение. Литераторша давала свободную тему, предполагая, что большинство напишет о БАМе, космонавтах или природе: край родной, навек любимый, где найдешь еще такой… Четыре сочинения обсуждались на педсовете: фамилии Стеллы Ливановой, Глеба Володина, Евгения Савельева и Веры Востряковой были занесены в черный список: «диссидент-ский квартет» вызвал бурю в стакане воды в сердце серпентария, а англичанке Марине вспомнился почему-то старый, но трогательный и во многом современный фильм «Доживем до понедельника».
– Чему мы учим наших детей? Нет, где они набираются этого? Во дворе, на улице! Семья и школа должны неустанно… – лепетала старая идейная преподавательница; Марина же сидела, плотно сжав губы и колени: она любила эту четверку не только за «London is the capital»… Ей было искренне жаль их, но что могла сделать она, недавняя выпускница «педа», кроме как вызвать на себя яд серпентария?
Марина молчала, глядя в пол, и теребила заусенец – так и дошло до крови. «Что, собственно, плохого в выбранных темах? – думала она. – «Печорин и его женщины: нетрадиционный взгляд». Володин написал сочинение очень искренне, неплохим языком… Доказывал, что Бэла сама виновата в своей смерти, что княжна Мэри совершала «тактические ошибки», а Лиговская вряд ли была мудра, и лишь Вера оказалась единственным потерянным шансом счастья… Вострякова же «аморально» цитировала Цветаеву: «В нашей советской школе нет места…» – Марина горько усмехалась. Савельев насочинял что-то о восточных мудрецах, начитавшись «Дао-дэ-цзина», а Ливанова… Ливанова писала о любви. Англичанка была тронута слогом пятнадцатилетней девочки, высказывавшей неожиданно мудрые вещи, тонко подмечавшей детали обыденного, превращая их в прекрасное, – именно это сочинение и вызвало бурю педсовета. Любовь Павловна клокотала: «А вы знаете, что некто из моего класса назвал Ливанову… мне неудобно говорить, но раз уж вы настаиваете… уличной женщиной?!»
Серпентарий стих, потом разбушевался с новой силой. «И этот некто, – продолжала Любовь Павловна, – Егоров, подрался с неким Савельевым. Последний заступался за “честь” Ливановой. Но, товарищи, какая там “честь”! Вы видели, как она одевается?»
Штормило…
Марина не выдержала, попросив слова: «Стелла Ливанова, так же, как и Евгений Савельев, одни из лучших учеников, по крайней мере, по моему предмету. Я читала их сочинения: быть может, написанное излишне максималистично, но, тем не менее, имеет право на существование. По крайней мере, это не голая абстракция по мотивам строек первых пятилеток…»
Ей не дали договорить: «Вы, Марина Леонидовна, против первых пятилеток? Чем же они вам помешали?»
«Я не против пятилеток, – почти крикнула Марина, – я против оскорблений! Ученик – это личность! Кажется, все мы сейчас немного забыли об этом. Мы не имеем права оскорблять детей, тем более, это уже вовсе не дети – когда они так пишут. А вы, Любовь Павловна, насчет одежды заблуждаетесь: в конце концов, быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…»
Марина выдохнула и села.
Все затихли, директриса же, постучав карандашом по столу, сказала: «Строгий выговор с предупреждением – Володину и Ливановой, остальным – без предупреждения. Родителей вызвать, сообщить на работу – пусть там знают, кто растет в семьях их сотрудников. А вас, Нина Алексеевна, – обратилась она к литераторше, – прошу больше внимания уделять на своем предмете нравственному воспитанию. Вы слышите? Нравственному! Тогда ничего подобного не случится. С вашего позволения, товарищи, – она гордо окинула учительскую, – прошу считать педсовет закрытым…»
Марина выходила из школы, совершенно убитая: «В каком же гадюшнике я работаю! Уйти к чертовой матери… Репетиторство какое-нибудь…» – но тут заметила любимый квартет и подошла.
– Чего там, Марина Леонидовна? Хоть вы скажите, – попросил Володин.
– Ну, вы и наделали! Такое лучше в дневник писать и на замок запирать, чем… В принципе, я прочитала – по-моему, очень даже! – Марина улыбнулась. – Только в следующий раз соображайте, кому это можно давать читать, а кому – нет. Нине Алексеевне, как видно из печальной истории, – нет…
– И что теперь будет? – спросил опять Глеб.
– Что будет – то будет: строгий выговор с предупреждением тебе и Стелле, а Вере с Женей – просто так, даром, – без предупреждения. Ну, родителям на работу сообщат. Если я что-то смогу, сделаю… насчет этих сообщений: если письмом – то у Лиды, секретарши, – узнаю, может, получится «не отправить». Не обещаю, конечно…
– Спасибо, Марина Леонидовна. До завтра!
– Пока! Только завтра вам сюда без родителей появляться нельзя.
– Ладно, ясно… До свидания.
Общее несчастье вновь сблизило Веру и Стеллу, но уже не так, не так. Они общались «квартетом»: Глеб рассказывал и разыгрывал монотолкиенские сказки, Женька распинался о даосизме, Скарлатти и загадочных элементарных частицах, а Вера со Стеллой сочиняли песни. Когда «тлеющая дорога» была положена на мотив, Верка расплакалась: «Ты не представляешь, как это здорово, нет, ты просто не представляешь»…
