«Если всю жизнь ехать, зачем тогда часы?» – спросила когда-то Крысёныш. – «Затем, чтобы счастливо не наблюдать их назло настоящему швейцарскому качеству…» – да и что я мог ей еще ответить? А что еще я мог ответить им? Они ведь были всегда – рядом и не вовремя, словно омерзительно точные часы, напоминающие: «Завтра понедельник, Брут. Пора завязывать. Завтра у тебя много дел. Ты должен продать компании время своей жизни, иначе тебе не на что будет купить книгу, в которой написано, что работа в компании есть зло…» Поэтому они напрягали. Всегда. Врывались в пространство телефонными и дверными звонками. Им всегда было что-нибудь нужно. Они хотели говорить. О себе. О себе. О себе. Кроме себя, их мало что интересовало. Они были эгоистичны, как могут быть эгоистичны лишь зацикленные на себе аффтары: «Знаете, когда мой роман…» Но они ничего не писали! И были эгоистичны во сто крат больше меня. Гораздо больше!! Я-то не напрягал их собой. А мне приходилось – по привычке или «долгу службы» – слушать их или делать вид, слишком часто даже не представляя, какие грамматические конструкции они в состоянии осмыслить. У них был какой-то другой язык, совсем другой – на первый взгляд, русский, но это только на первый… На самом деле, они только прикрывались алфавитом, как прикрывают безвкусной репродукцией дыру на обоях. Так и они: прятали под своим басурманским проказу, поразившую единственно важное… то, что не хочется – да и не нужно – обозначать…
Вот вроде бы у них много чего есть. Уши, к примеру. Глаза. Нос. И все это слышит. Видит. Чувствует. Пульсирует. Дышит. Избавляется от ненужного с помощью пота, мочи и кала. Большой плюс! Еще у них есть зад: на нем сидят! – и голова: в нее едят… Все разработано ге-ни-аль-но: Великий Маньяк мастерски разыграл очередную человечью комедию, и в этом – минус. Существенный минус… Когда начинаешь понимать такое хотя бы поверхностно, уже не пытаешься врать собственному отражению и не делаешь попыток ответить на вопросы, когда-то – в юности – мешавшие радостно смотреть в ящик, поглощая небезвкусный домашний корм: «За что их любить? Почему я должен их любить? Лишь потому, что они слабы? Но кто сказал, что они слабы? Не они ли сами, чтобы оправдать собственное ничтожество?» Неужели и вправду понимаешь что-то, лишь страдая? К черту Будду! Лао-цзы веселей и круче! Да и что еще я должен понять, на какой вопрос Великого Маньяка ответить? «Если у тебя есть Пятое Время Года, почему ты биоробот?» – вот это коан… Отгадай загадку, и будет тебе счастьице…
В сущности, жизнь кайфовая штука… Я слышал это от Б Г, когда еще смотрел ящик… Даосы сговорились с ним, и тоже считают жизнь приколом. Или БГ сговорился с даосами… Ящик, сговорившийся с Лао-цзы! А мой прикол убийственно глуп: работка скучна до безобразия, пиплы неинтересны, дорога некрасива, подъемы с утра тяжелы… Надо что-то менять, но не будет ли смена декораций самой обычной перестановкой слагаемых с неизменным суммарным результатом? «Страдающий эгоист», «лишние люди»; то, се… Блеклые ночи, бедные люди, липовые аллеи, тургеневские дедушки…
А вот «Энола Гей» – немецкий бомбардировщик, распотрошивший Хиросиму; так не стало «лишних людей». «Смерть – не событие. Смерть не переживается»
[4]
. При чем тут «Энола Гей»? Откуда я это знаю? Зачем мне и эта информация? Вот и поели пейотов… Идиоты. Ларе фон Триер – гений…»
Допил.
…Иногда Savva думал, что сможет вот так однажды взять, все бросить, и – оппаньки, дык! Наелся, детинушка! Но вся жизнь его – плохая ли, хорошая – служила обратным тому примером: он переливался, словно жидкость, из сосуда в сосуд, из одного рабства в другое, пялился – с каким мог, видом – из монитора в монитор и врал окружавшим его наемникам, так же как и он, Savva, обтянутым – кто потоньше, кто потолще – кожей.
Он сменил достаточное количество издательств и мог со всеми онёрами – каково выраженьице? – заявить: книжный бизнес – бизнес грязный, если «чистый» вообще существует. Впрочем, как и журнальный, и… и… Точка. Он вспоминал невольно свои прежние работки (столько драгоценных лет коту под хвост!) и морщился, будто отмахивался от назойливых мух, но куда там! Все эти улицы, здания, офисы, компьютеры, мыши, коврики для мышей и – самое главное – серые костюмы калейдоскопично танцевали прямо перед его носом.
Заурядным субботним утром Savva проснулся в семь тридцать в холодном поту: стальной костюмчик ведущей редактриссы – истерично климаксирующей дамы в летах с чудовищным жизненным опытом, предполагавшим отсутствие любого диалога с кем-либо, – наступал на него, и, увеличиваясь в размерах, давил. Savva открыл глаза от самой настоящей физической боли и вскрикнул, а, вскрикнув так и дернувшись, тяжело опустился на подушку. Голова раскалывалась, а ведь вчера он не пил, не пил, не пил… Только хотел, но как-то не сложилось. Быть может, этому помешал его спонтанный смех: «Я же не алкоголик», – сказал сам себе Savva и расхохотался, вспомнив не в тему, что на Сардинии стариков заставляют перед смертью смеяться. А когда отхохотал, понял, что стоит в набитом такими же, как и он, белковыми телами, вагоне метро. Стало неловко, он вышел на станцию раньше, а потом отругал себя за эту неловкость – уж кому-кому, а ему пора не испытывать ее в подобных случаях. Но что, собственно, считать ловким?
Утренний проход через турникет, когда вся Массква будто б едет на дубль похорон вождя всех времен и народов, и тебя, того и гляди – локтями их, локтями! – затопчут? Тем не менее, он вышел раньше и осмотрелся, хотя и не любил разглядывать детей подземелья: на этой самой станции, в центре зала, стояло чучелко – загримированная дэвушка в костюме джапан-гейши, просящая м-м-милостыню; ее фотографировали и бросали в сумку монетки… Savva подумал, что, скорее всего, это какая-нибудь шизанутая студентка театрального, экспериментирующая с реакциями пассажиропотока (он же – потенциальный зритель), или, того хуже – чокнувшаяся на своих методиках одинокая психологиня, изучающая поведение двуногих при появлении необычных объектов в стандартном пространстве… «Осторожно, двери закрываются!» – домой, домой…
Дом – место, где до следующего переезда стоят твои вещи. Фраза эта явно б.у. шная, но мы великодушно простим за нее аффтара, у которого давно нет слов, и он ворует у себя свои же мысли, соблюдая, впрочем, собственное аффтарское право, заключенное в замкнутый круг – дайте запить! – копирайта.
Так, в тяжелой дреме, пролежал Savva сколько-то времени, и вместо того чтобы окунуться в живительный сон, то и дело отгонял от себя весьма неприглядных «призраков», именуемых на овечьем не иначе как «работодатели», «сотрудники», «сослуживцы» (когда-то аффтар писал «sosAy-живцы») и проч. куклы из натуральных костей и кожи. Конечно, эти человечки будто бы не были виновны в том, что постоянно, все больше и больше, нуждались в бабках: счета, счета… Работкали они не много, а очень много, спали не мало, а очень мало, света белого не то что не видели, а уже не могли видеть. Усталость, вольготно расположившаяся в их ошалевших от происходящего (скворечня-барщина-скворечня) межклетниках, мешала тому единственному, ради чего и затевалась давным-давно эта мышиная возня: развитию. Лишь желания начальных уровней иерархии потребностей включались у них на всю дуру, и они выживали, продолжали род да пытались каким-то – не то образом, не то подобием – себя обезопасить, совершенно не ощущая, впрочем, спокойствия. Наоборот! Тревога стала их тенью, и панический страх не успеть (купить, заплатить, поехать, сшить, привезти, договориться, сварить, помыть, ввести, дочитать, заняться, дописать, стукануть, побриться, оп-ти-ми-зи-ро-вать и проч.) вытеснил в суете сует остальное. Собственно, чувство безопасности давало им иллюзьку привязки к какому-то стаду – будь то в училкинской, на панели, на кухне, на сцене, в редакции, больнице или тюрьме; возможны варианты. Собственно, большинство из них очень боялись остаться одни, чтобы, не дай ни бог ни черт, не столкнуться лбом со скучной пустотой своего внутреннего мирка, который, если когда-то (быть может, при рождении) и был целым, то теперь явно раскололся – отдыхайте, граф! Вам и не снилось то, что вина этих маленьких, жадных, завистливых человечков заключалась лишь в фальши – да-да! – именно она и пропитала собой весь их серый фарш да некрасиво застряла между зубами: чем не ваш Догвилль, г-н Триер? Впрочем, сей текст вы прочтете едва ли.
