– Не могу сказать. Сам удивился, увидев здесь белого.
Роджер посмотрел на шкуру, закрывавшую вход в хижину. Она колыхалась: за ней явно кто-то стоял.
– Так вы тоже пленник? – удивился он.
Священник задумался, потом с легкой улыбкой пожал плечами.
– Увы, и здесь я не знаю, что ответить. Для индейцев сегодня ты свой, а завтра – нет. Разница между гостем и пленником для них небольшая. Я, представьте себе, прожил с ними несколько лет и все равно остаюсь чужаком. – Закашлявшись, он сменил тему: – А как вы попали в плен?
Роджер не нашелся с ответом.
– Меня предали, – пробормотал он в конце концов. – И продали.
Священник сочувственно кивнул.
– Может, кто-нибудь заплатит за вас выкуп? Индейцы тогда вас не убьют.
Роджер покачал головой, чувствуя внутри ужасную пустоту.
– Нет, у меня никого нет.
Разговор угас, как и свет, льющийся в дымное отверстие, потому что на деревню спустилась ночь. У них не было дров, и костер тоже вскоре потух. В хижине, судя по всему, никто не жил, – она была совершенно пуста, не считая лежаков для сна, пары драных оленьих шкур и горки старого мусора в углу.
– Вы давно здесь… в этой хижине? – спросил наконец Роджер.
– Нет, меня привели незадолго до вас.
Священник кашлянул и заерзал на грязном полу.
Тревожный знак… Очевидно, Александр невольно пересек черту между «гостем» и «пленником». Интересно, что такого он натворил?
– Вы христианин? – неожиданно нарушил тот молчание.
– Да. Мой отец был пастором.
– Можно вас попросить? Когда меня заберут… помолитесь о моей душе?
По спине Роджера побежали ледяные мурашки.
– Да, – твердо сказал он. – Конечно. Если хотите.
Священник встал и начал беспокойно ходить из угла в угол.
– Возможно, все обойдется, – говорил он тоном человека, который пытается убедить самого себя. – Они ведь еще не решили.
– Не решили что?
Роджер скорее почувствовал, чем заметил, как священник пожал плечами.
– Оставить ли меня в живых.
На это нечего было ответить, и оба они снова замолчали. Роджер сидел возле остывшего кострища, баюкая больную ногу, а священник ходил взад-вперед, пока наконец не уселся рядом. Они молча прижались друг к другу, делясь теплом – ночь обещала быть морозной.
Роджер задремал, закутавшись в одну из оленьих шкур, как вдруг раздался грохот.
В хижину ворвались четыре воина-могавка. Один из них кинул в кострище охапку хвороста и поднес к ней факел. Остальные, не обращая внимания на Роджера, вздернули на ноги отца Александра и сорвали с него одежду.
Роджера пинком опрокинули наземь. Священник уставился на него, беззвучно умоляя не вмешиваться.
Один из индейцев поднес горящую ветку вплотную к лицу Александра и гортанно задал какой-то вопрос. Не получив ответа, он провел факелом вдоль тела священника, так близко, что бледная кожа налилась красным.
Когда пламя лизнуло гениталии, на лбу Александра выступил пот, но лицо оставалось бесстрастным. Индеец ткнул в него веткой, и он невольно отшатнулся. Могавк загоготал и вновь махнул факелом. На этот раз священник устоял. Едко завоняло паленым волосом, однако отец Александр не шевелился.
Индейцам быстро наскучила эта забава, и они выволокли священника из хижины.
Когда меня заберут… помолитесь о моей душе.
Роджер медленно выпрямился, чувствуя, как волоски на теле встают дыбом. Снаружи доносились голоса индейцев.
Одежда Александра валялась на полу. Роджер поднял ее, отряхнул от пыли и аккуратно сложил стопкой. Руки тряслись.
Он пробовал молиться, но заученные фразы вылетели из головы. Одни и те же произнесенные им слова заглушал тихий равнодушный голос: А кто помолится за тебя, когда настанет твоя очередь?
Огонь ему оставили – и, наверное, это был хороший знак. Вряд ли он следующий… Ирокезы не из тех, кто заботится об удобстве осужденных на казнь. Роджер заполз под оленьи шкуры, свернулся клубком и смотрел в пламя, пока не провалился в тяжелый тревожный сон.
Его разбудили крики и громкий топот. Он вскочил и кувырком отлетел от костра, отчаянно озираясь в поисках хоть какого-нибудь оружия.
Шкура на двери поднялась, и в хижину швырнули обнаженное тело священника. Снаружи все затихло. Александр пошевелился и застонал.
Густо пахло свежей кровью; этот запах горячей меди Роджер помнил по недавней охоте на лося.
– Вы ранены? Что с вами сделали?..
Роджер перевернул священника и увидел, что лицо и шея залиты вязкой кровью. В поисках раны он раздвинул спутанные волосы… Правого уха не было; его срезали чем-то острым вместе с внушительным лоскутом кожи над челюстью.
Нервно сглотнув, Роджер прижал к кровящей ране обрывки сутаны, подтащил священника ближе к огню и укрыл его обеими шкурами и оставшейся одеждой.
Тот негромко застонал. Роджер умыл ему лицо и заставил выпить немного воды.
– Все хорошо, – бормотал он, не зная, слышит ли Александр. – Все будет хорошо, они вас не убьют.
А может, пусть лучше убили бы… Что значит отрезанное ухо – просто предупреждение или прелюдия к грядущим пыткам?
Костер прогорел, в тусклом сиянии углей кровь казалась черной.
Отец Александр то и дело дергался, тревожа рану. Уснуть он не мог, соответственно, не спал и Роджер, зная, что священнику каждая минута кажется вечностью.
Он клял себя за беспомощность, потому что даже на мгновение не мог успокоить чужие страдания. И дело было не только в сочувствии – от тихих стонов в темноте Роджера охватывал ужас. Если бы священник заснул, он, возможно, сумел бы немного успокоиться.
Наверное, впервые Роджер понял, что заставляло Клэр Рэндалл выходить на поля сражений и залечивать раны воинов: облегчать чужую боль – все равно что унимать свой собственный страх перед смертью…
Наконец, не в силах больше выносить невнятное бормотание, перемежаемое молитвой Всевышнему, Роджер лег рядом со священником и обхватил его руками.
– Шшш, – пробормотал он в уцелевшее ухо. – Успокойтесь. Отдохните.
От холода и боли священник содрогался всем тощим телом. Роджер растер ему спину, провел ладонями по застывшим конечностям и укрыл их шкурами.
– Все будет хорошо. – Роджер говорил по-английски: слова сейчас были не важны. – Слышите меня? Все в порядке.
Он успокаивал не только священника, но и себя самого: обнимать голого мужчину было довольно неприятно… хоть и не столь странно, как могло бы показаться.
Священник цеплялся за него, вжимаясь лбом в плечо. Роджер чувствовал, как по его груди катятся слезы. Он снова принялся растирать Александру костлявую спину, стараясь думать лишь о том, что надо унять его дрожь.
