– Филипп Адольфович, вы хотите его… – По щекам Кислякова побежали мурашки.
– Да, хочу! Когда он завтра в четыре явится к вам, делайте, что угодно, но до моего прихода он должен лежать на носилках. В противном случае он и дальше будет куражиться – и над вами, и надо мной. А вот последнего я никому и никогда ещё не спустил. Мне надоело мочить моих людей из-за него. Я желаю поговорить с ним лично, спросить за всё. И потому прошу подготовить наше свидание. Блад ещё тысячу раз проклянёт себя за то, что вовремя не сбавил обороты. Я его сломаю, Валера. Заодно и вас, салаг, поучу, как следует себя вести в рисковых случаях. Он же человек. И будет орать у печи, как все. Это уже – не театр, и он – не актёр. – Готтхильф постучал сигаретой по краю сверкающей пепельницы. – А тебя, Валера, я об одном предупредить хочу. Соберёшься колоться хоть перед Озирским, хоть в ОБХСС, попятишься в последний момент – не взыщи!..
Готтхильф с удовлетворением отметил, что Кисляков посинел от страха.
– Я тебе всё сказал. – Он поднялся, бросил на стол несколько сотенных. – Больше у меня времени нет. Ночью подумай, как станешь исполнять приказ, чтобы завтра не лопухнуться. А пока посиди ещё немного тут – попей, поешь. Только старайся с незнакомыми бабами не крутить – могут быть от Горбовского.
И, крепко хлопнув Кислякова по плечу, Готтхильф вышел из «купе».
Суетливый швейцар раздражал так, что хотелось вырвать у него белую дублёнку, одеться самому. Готтхильф сунул деду «угол» – так называли четвертной. Не дослушав слов благодарности, вышел на трап, в ледяной январский вечер. Вгляделся вдаль и увидел белую «Волгу» на Мытнинской, поближе к Петропавловке. Филипп, который теперь отказался от услуг водителей, быстро пошёл к автомобилю.
Завтра он был свободен. Днём они с дочкой Магдой собирались сходить в кино на «Интердевочку». Это была их тайна. Регина, с которой Филипп временно разъехался, не одобряла этих вольностей. Двенадцатилетнему ребёнку, по её мнению, нечего было делать на таких сеансах. Филипп же считал, что от жизни девчонку всё равно не спрячешь. И пусть она смотрит такие фильмы вместе с отцом, а не с кем-нибудь другим.
Девочка понятия не имела, чем на самом деле занимается её папа. Для неё он был заведующим химической лабораторией в научно-производственном объединении. А до этого они с матерью не раз приезжали в Технологический институт, где преподавал доцент Готтхильф.
Открывая дверь «Волги», Филипп вспомнил, как несколько дней назад встречался с Магдой у Зоопарка – совсем недалеко отсюда. Тогда он шёл по скверу, а мимо, на пони, ехал мальчишка в синей курточке. Он победоносно взглянул на Готтхильфа, потом – на своего отца. Папаша суетился перед мордой лошади, фотографируя отпрыска. Поближе к ограде торговали самиздатом.
– Пап! – крикнула Магда, махая рукой. – Я здесь!
Она бежала от ворот Зоопарка, Мелькали белые кроссовки, а вязаная шапка с бисером съехала на нос. Светло-жёлтые, как солома, волосы рассыпались по плечам.
– Пап, я кошек смотрела! Знаешь, там такой клёвый камышовый кот есть… И ещё одна киса – как Марфушка из пивного ларька на Руставели. А в соседней клетке – вылитая наша Нюська. Вся мраморная, гладкая… Пап, знаешь, там в клетке сидела натуральная крыса. Только глаза у неё не по бокам, а близко. И она, представляешь, мышь ела! Честное слово! Никогда не видела, чтобы крысы ели мышей!
На людях Магда говорила всегда по-русски.
Филипп дал задний ход, чтобы развернуться у Зоологического переулка, а после выехать на мост Строителей. Вновь и вновь он представлял прозрачные голубые глаза дочери, своего невинного ангелочка. Магда страшно пострадает в случае его ареста, ничем не заслужив этого. И ради того, чтобы сберечь покой ребёнка, Готтхильф готов был запихать в печь крематория или лично пристрелить штук пятьдесят капитанов Озирских и столько же Валерок Кисляковых…
* * *
Готтхильф оставил «Волгу» не на общей парковке, а на служебной – между похоронными автобусами. Вылез, снял «дворники» и зеркало, бросил всё это на заднее сидение, прикрыл чехлом и запер дверцу. Потом, сунув руки в карманы дублёнки, пошёл искать Валерия.
Он сначала решил, что Кисляков ждёт его, где обычно. Вошёл ворота, в ангар; там, на тележках, стояли готовые к кремации гробы – штук десять. И из них восемь – красных, в которых, как правило, хоронили коммунистов. Идейные покойники до сих пор не жаловали церковь, предпочитали «огненное погребение». Сам же Готтхильф не представлял себе свадьбу, рождение, смерть без священника. Несмотря на преследования верующих, мать окрестила его у ссыльного пастора. С Региной Фюхтель они венчались в Эстонии. Туда же отвезли и двухмесячную Магдалину в апреле семьдесят восьмого…
Увидев, что Валерия здесь нет, Филипп подошёл к бородатому низкорослому мужичку. Тот держал в руках венок с надписью на ленте «От любящих родных»; это означало – «всё в порядке».
– Скажите, можно здесь на своей плите гравировочку сделать?
– Вы в магазин зайдите, там скажут.
– А Кисляков Валерий работает сегодня?
– С утра был. Вы по кабинетам поищите. Если сами не найдёте, его вызовут…
Значит, путь свободен, и Озирский обезврежен. Уже совсем стемнело, и Филипп поднял глаза к бездонному, чёрному небу. Сейчас Валера сведёт их лицом к лицу с Озирским, и надо мобилизоваться для борьбы. Всё-таки, несмотря на браваду в «Петровском», Филипп знал, что разговор будет нелёгким.
Мимо, от автобуса, прошествовала процессия стариков в чёрных и синих пальто с одинаковыми каракулевыми воротниками. У каждого в руках была красно-чёрная шёлковая подушечка с орденом или медалью. Ветераны хоронили своего товарища. Филипп снял бобровую шапку – он был приучен уважать чужую смерть, даже когда убивал сам. Он бывал в крематории очень часто, и многие служащие его уже знали. Правда, виду не показывали – им строго-настрого запретили это делать.
Шустрые мужички держали себя неподобающе – орали, смеялись, искали партнёров для партии в домино. Тут же курили сотрудники, которые вели панихиды – в строгих тёмных костюмах. В их компании тоже царило оживление, велись политические дискуссии. К ним подошла коллега – брюнетка с гладкой причёской, которая ещё не сняла маску печали. Зато другая, кудрявая блондинка, даже пела арии, выпуская мятный дым через нос.
Готтхильф расстегнул дублёнку, потому что сразу же стало жарко. Он заглянул в кабинет, где обычно сидел Кисляков; но Валеры там не было. Обнаружилась только девица, остриженная чуть ли не налысо. Она печатала на электрическом «Роботроне», то и дело чертыхаясь из-за ошибок. Филипп понял, что она пытается работать под Жанну Агузарову. Рядом с блестящим рукавом, натянутым на острый локоть, лежал косметический набор. Такие коробочки сейчас продавались в «Пассаже» за сто двадцать рублей.
– Добрый вечер, барышня! – Готтхильф оглядел кабинет. Всё, как обычно, как везде – заваленные документами столы, голая красотка на глянцевом календаре, немытые чашки из-под чёрного кофе. – Валерий где, не знаете?
