– То есть? – встрепенулся Захар. – Как это не касаются? Что ему надо, говори! Экзотику какую-то, что ли? Но у него всё есть. Даже так сразу и не догадаться… Раздобывать-то всё равно придётся. Кадр уж больно ценный.
Андрей загадочно повёл одним глазом и приподнял бровь.
– Ничего не раздобывай. Тут дело лично во мне. Но пока ни о чём не спрашивай, ладно? Сам разберусь. А ты не поможешь.
– Ты что, с ума спрыгнул?! Никакой самодеятельности, товарищ капитан! Думаешь, мне наплевать на вас на всех? Мне что, только «сливы» нужны? Я требую завербовать агента, подставляю тебя под удар, а сам – в кусты? Ты мне сейчас всё выложишь, как на духу, иначе я тебя из квартиры не выпущу. Ты ведь с такой акулой связался, что нужно двумя головами думать…
– Захар, ну как тебе это объяснить-то? Он не совсем здоров психически…
– Кто бы спорил! – вставил майор.
– Так вот, у него имеется извращение. Иначе говоря, некая психопатия…
Горбовский, который до этого сидел спокойно, вдруг подскочил – будто его больно и неожиданно ударили.
Потом сдавленно, сипло, произнёс трясущимися губами:
– Ты это… закрывай лавочку!.. Слышишь? Не смей, понял?! Провались это рыжьё к такой-то матери – не все же средства хороши!
– Ты что взбесился вдруг? – Озирский сел на кровати и хлопнул ресницами. Его лицо, бледное и мокрое от болезненного пота, выглядело непривычно растерянным. – Захар, очнись, у тебя же пена на губах!..
– А то взбесился, что дошло до меня наконец! – Горбовский низко наклонился к Андрею, и тот впервые в жизни испугался своего начальника. Ещё немного, и Захар мог забиться в падучей. – Я ещё думал… Чуть с мозгов не соскочил! Почему Обер на баб не клюёт? А теперь, смотри-ка, прорисовалось… В бане у Балтийского вокзала промышляет, наверное, педик несчастный! С женой сейчас не живёт, и никогда ни одной путаны в доме. Одни мужики, и некоторые ночуют даже. – Горбовский пересел с кровати в кресло, закрыл лицо руками и сказал глухо, как из бочки: – Значит, тебя облюбовал? Слушай, красавчик, выкидывай эту дурь из головы! Ты… что ему ответил на это? Неужели согласился? Отвечай правду, а там мне пусть хоть глотку перережут, и всё золото утащат за границу! Гомосеком я тебе стать не дам, и точка! Лучше смерть, что угодно, чем такое… Чтобы ты, да «опущенным» стал?..
– Заткнись! – гаркнул Озирский так, что зазвенели стёкла, а в ночнике мигнула лампочка. Веки его потяжелели, лицо стало каменным, неживым, как у греческой статуи. – Ни хрена ты не понял, а по морде меня уже отхлестал. У него другое – он садист.
– Час от часу не легче! Что он садист, давно всем известно. Но раньше это тебя не касалось, а теперь изволь отвечать. Возьмёт и отрежет тебе башку за следующую информацию, а мне что делать? Пулю пускать в висок? Это же особо опасный преступник. На нём «мочилова» висит на несколько «вышаков»…
– Слушай, Захар, ты мне когда-то дал полную волю, и не пробуй взять её обратно. Всё равно не отдам. Мне себя для общего дела не жалко. А башку он мне вряд ли отрежет – будь спокоен, я в людях разбираюсь. У него сегодня был десяток возможностей расправиться со мной. Если бы он этого хотел, я бы сейчас с тобой не трепался. Более того, он даже пальцем не прикоснётся, просто будет смотреть. Почему-то ему нравится, когда течёт кровь, а у меня такого добра навалом. На мне уже живого места нет – на десять партий золота хватит. Он ведь фельдшер, должен был насмотреться на всякое. Но нет, мало нашему Оберу. Опоздал родиться, а то бы действительно в эсесовцы пошёл. Употреблю свои шрамы в дело, а то зря пропадают. Только на пляже из-за них не раздеться…
– Ничего не понимаю! – Горбовский про себя каялся, что зря оскорбил Андрюху, но просить прощения не позволял начальственный гонор. – Вообще-то жаль, что сейчас только с согласия больного сажают в психушку. Полечиться Оберу надо, да и тебе за компанию.
– Да ты подумай, какой счастливый случай! Сам же сначала обрадовался, а потом опять забухтел. Божья помощь – не иначе! Тебе завтра от генерала так нагорело бы, что своих не узнал! А теперь, когда всё в порядке, начинаешь придираться к мелочам. Агентура – это моя епархия, и других командиров я там не потерплю.
– Да-да, Божья помощь – это точно! Так его фамилия и переводится – немецкий в пределах средней школы я помню. Только бы не взвыть потом через эту Божью помощь, будучи повешенным за язык… Ты всё продумал? И решил окончательно?
– Всё. Раз уж мы с ним заговорили о Ветале, можно и дальше бабки подбивать. Они же хорошо знакомы, и Аду Обер тоже знает. Он становится безумным, когда хочет словить кайф, я же вижу. Если Обера припрёт, поставлю условия. Мне кажется, выйдет. Он ни на миг не забудет, что гуляет на свободе только до тех пор, пока работает на нас.
– Ох, не нравится мне всё это! Но делать нечего. Задание-то выполнено, и это – главное. Меры, о которых просит Обер, я приму. Может быть, ночевать останешься?
– Нет, Сысоич, пойду. – Андрей еле встал с кровати.
Горбовский заглянул в гостиную и увидел, что Лика смотрит телевизор. Потом открыл в спальне форточку, и ледяной ветер с залива затрепал шторы, надул пузырём гардины.
– Не будем тревожить хозяюшку – как-нибудь сами…
– Твоей Лике давно спать пора. – Андрей с трудом нагнулся, надевая сапоги. Потом просунул руки в рукава кожанки.
Горбовский хлопнул себя по лбу:
– Как Елена-то, я всё хотел спросить. До сих пор в больнице?
– Ага, в роддоме на патологии. Нефропатия – осложнение второй половины беременности. Через пять дней выписывается, вроде, так что прощай, свобода! Придётся людей принимать в другом месте, а это уже хуже. Но Ленку беспокоить я не стану. Вообще-то странно – с Женькой, хоть он и парень, у неё ничего такого не было. И увезли-то её, помнится, прямо с берега Финского залива в Зеленогорске. В тот же роддом двумя неделями раньше Римку Калинину, жену Аркадия, отправляли. А сейчас – сплошные осложнения. Ленку то и дело с угрозой госпитализируют. Наверное, потому, что у ребёнка отрицательный резус-фактор – как у меня.
– На ультразвуке-то проверялась уже?
– Да. Сказали, что будет девчонка. Так что последние деньки живу в своё удовольствие. Никто меня не пилит, только бьют. Шучу! – Андрею не хотелось снова пускаться в объяснения. Счастье всё-таки – быть холостым. И зачем люди женятся. Сысоич?
– Это для того как, Андрей. Для тебя вполне подходит. Развёл на дому притон, а Алёнка век бы такого не допустила. Ладно, сейчас иди, но завтра расскажешь мне подробно историю знакомства с Обером.
– Расскажу непременно…
Андрей посматривал на часы с всё возрастающей тревогой. Чёрт знает, что этому бандиту придёт в голову? Вдруг там уже вся кодла дожидается капитана Озирского, чтобы поржать над ним, а потом перерезать глотку. Он ведь, получается, как фраер клюнул на дешёвку! Всё может быть – такая работа, такие клиенты. Каждый миг может стать последним.
