– Есть. А ты как попал сюда?
– С парашютом прыгнул, – фыркнул Андрей. – На рацию, говори!
– Чего говорить-то?
– Позови Аленицына. – Андрей включил рацию.
– Вить, слышишь меня? Это Леонид.
– Чего тебе? – отозвался Аленицын зло, напряжённо.
– От Кировского моста ментовские «тачки» едут. Вижу три штуки…
– Мост разведён, фанера! Откуда они там?
– Едут, я и говорю, чтоб ты знал.
– Ладно, продолжай наблюдение. А то мы уж хотели…
– Молодец! – Андрей предварительно выключил рацию. – Давай так и дальше. Объявляю благодарность от имени начальника ГУВД, хоть и не имею права. Теперь закрой глаза и дыши через раз. Не забывай, что под тобой – пустота…
Далее, убедившись, что Калинин уже за барьерчиком. Андрей протяжно мяукнул. Снайпер от удивления чуть не полетел вниз. Готтхильф не видел ни Озирского, ни Калинина. Он спиной чувствовал сумасшедший взгляд Доценко из своей «Волги» и понимал, что жизнь его зависит сейчас от Андрея с Аркадием. Да ещё от того, какая муха укусит Аленицына и его людей, станут они стрелять или побоятся.
Виктор с кодлой могут только о чём-то таком подозревать. Но наверняка они об измене Обера ещё не знают. С Веталем после ареста они точно не виделись, и по каким-то другим каналам получить информацию не могли. Сейчас главное – как можно дольше дурить им головы. О том, что у Озирского с Калининым что-то могло не получиться, Филипп старался не думать.
Мальчик в машине захныкал на руках своей зарёванной матери. Бабушка, закрыв лицо скрюченными пальцами, тряслась – её знобило. Пожилой водитель в кожанке промокал носовым платком кровь на разбитой губе. Но все были живы, хотя пятнадцать минут давно истекли.
– Слушай, Обер! – Витёк покурил травки и потерял остатки приличия. – Чего это шеф, как побазарил с тобой, так нас и бортанул? Ты попросил, что ли?
– Вот у него и спросишь, когда на одни юрцы сядете, – в тон Аленицыну ответил Готтхильф.
– Обер, ты не плюй в колодец-то! Если ссучился, худо будет. Ты шефа в курилку увёл, а там его уже мусора поджидали. Мы, конечно, сейчас в «тачку» тебя посадить не можем – места нет. Но если ты хоть шаг сделаешь, маслина твоя. Обер, скажи, не ты ли зимой рыжье слил в легавку? Шеф говорил, что ты очень уж о самолётах пёкся…
– Ты, порчак! – Филипп говорил с тихим бешенством. – «Дури» перебрал, что ли? Забыл, на кого хавало раззявил? Сукой меня честишь, крысёнок? Я ж знаю, что ты у Веталя три куска в «зелени» под шумок замылил! Что, молчишь? Телись, лопушок! А потом, козёл грёбаный, шефа ментовке заложил, чтобы тот ни о чём тебя не спрашивал…
После такого обвинения Аленицын вполне мог выстрелить. Но он, сражённый невероятно тяжким, страшным обвинением, вроде бы даже не понял, как обратился к нему Обер.
– Ты что!.. Не бери на понт, понял? Ничего я у Веталя не замыливал – сам себе не враг…
– Вот потому и решил в санаторий пахана отправить! Ты на меня, сявка. не дави – не обгадишь. Сам виноват во всём, торчок поганый. Его по тебе в «Метрополе» узнали. Ты мента на Бронницкой замочил, и тебя из окна срисовали…
– Не гони, фашист проклятый! – раздался из такси срывающийся голос.
– Где бы лежбище найти, ховиру поукромнее, ты здесь «дурой» машешь, – продолжал Филипп, не обращая внимания на оскорбления. Но тут же он оговорился, понизив голос до зловещего шёпота: – Ни одного слова твоего, урод, не забуду. Если сейчас свалишь, потом из-под земли достану. Когда проспишься, обложишься со страху, да поздно будет…
– Поглядим ещё, кто обложится! – нагло ответствовал Витёк. – Веталь выйдет скоро. И ты сам сейчас до смерти захочешь, чтобы он вышел…
Филипп услышал, как в такси затрещала рация. Аленицын схватил его, как горилла банан.
– Едут менты, – сообщил он своему молчаливому напарнику. – Володь, готовься вести переговоры. Гляди, чтобы не обдурили. Обер, стой смирно, и молись. Чует моё сердце – не тот ты, за кого себя выдаёшь…
– Не шипи, мудило. Не тебе меня на оттяжку брать, – спокойно ответил Готтхильф. – Это ведь всё тебе не снится и не мерещится.
– Обер, пятый заложник нам сейчас нужен, – Аленицын качнул своим «Бульдогом».
Он положил согнутую руку на спинку сидения так, что дуло буквально упёрлось Филиппу в живот.
– Зачем вы так с ним? – Молодая женщина заплакала громче. – Он ведь всех нас поубивает!..
– Ты, лярва, молчи, а то язык выдеру! – пообещал Аленицын и пальцами хлестнул её по губам. Женщина ойкнула и прикрылась шарфиком. – Обер, мне терять нечего, так и так «вышка». Страшнее ничего не будет. На мне пятнадцать «дубарей» – столько раз не умирают.
Готтхильф вдруг, неожиданно для самого себя, представил затянутый в белую перчатку безымянный пальчик синеглазой блондинки Регины Фюхтель. И он, молодой, рыжий, в твидовой «тройке», надевает на пальчик золотое обручальное кольцо. Совсем недавно Филипп Готтхильф с блеском защитил кандидатскую диссертацию и сказал сам себе, что теперь может жениться. Потом он вспомнил, как шли они к алтарю в эстонской кирхе, между скамейками, и ждал их улыбчивый худой пастор с белым галстуком. Две маленькие девочки, спотыкаясь от волнения, несли за Региной шлейф, и играл орган…
А через девять месяцев, морозным солнечным днём, он вылез из такси у пятиэтажки на улице Руставели. И Регина из машины подала ему белый свёрток с розовым пышным бантом – самую драгоценную ношу в его жизни. Сверкающий снег визжал под ногами, когда Филипп с женой, тёщей и Регининой подругой шли к подъезду. Из всех окон на них смотрели соседи. Молодая мать прижимала к себе букет сиреневых хризантем и боялась, что цветы замёрзнут. А Филипп, не удержавшись, заглянул под кружевной уголок.
Это был единственный человечек на всей Земле, которому Обер дал жизнь; до этого он только отнимал. Его сердце, давно ставшее куском кварца, больно и неровно забилось от сумасшедшего волнения. Он не мог оторвать взгляда от крохотного красного личика с белыми бровками. Еле заметный носишко сморщился – девочке стало холодно…
Вой гулящего кота на крыше все восприняли довольно равнодушно. Даже Готтхильф не распознал в нём условного сигнала – так глубоко задумался о прошлом. Но из скверика метнулась тень, и от рывка такси наклонилось на правую сторону. Зазвенело разбитое стекло, и Филипп услышал чей-то стон, потом – хрип, густую, отчаянную матерщину. И сам, плохо понимая, что делает, выбил из рук второго бандита «Зауэр», привычным движением сбросил предохранитель.
– Вот теперь, падла, тебя научу со старшими разговаривать!..
– Я писать хочу! – заныл мальчик явно не в первый раз. Его сердитые глазки сверкнули из-под козырька кепочки. – Писать!.. Мама, я уже больше не можу!..
– Что? Что происходит? – Старуха вертела головой. В свете фонаря на её морщинистых щеках слёзы вспыхивали, как стекляшки.
