– Что?! Сюда едут?.. Вот, сучье вымя! Похоже, канать надо. – Валерий передал свояку донесение начальника охраны. Лицо Металлурга залила мертвенная бледность, но самообладания он не утратил.
– Может, через плешь кидают? – усомнился Металлург.
– Нет, Горбуляк не кроит. Я с ним кушал.
– Главная задача пулемётчика – вовремя смыться, – усмехнулся Зубарев. А вот его людишки уже метались по бункеру, как посыпанные отравой тараканы. – Бабу с детьми – в вертолёт. Будешь орать, прикончим на месте, – предупредил он Диану. Она с готовностью кивнула.
Значит, будут прикрываться заложниками, как щитом. И ещё неизвестно, чем всё это кончится. Один из охранников схватил балерину и поволок её к двери. Дети с криком кинулись за матерью. Другой амбал сгрёб их в охапку, втиснул лицами в свою чёрную кожанку – чтобы замолчали. Влад дёргался в гарроте, обнажив кровавые десны. Михон, прекрасный и отрешённый, уже ни на что не реагировал. Дато перехватил мой взгляд и набросил на него клеёнку.
– А эту куда? – Уланов указал на меня. – Блядина, так и не сказала ничего.
– Сделаем, что обещали. На это времени хватит. И падонка этого кончайте сейчас же. – Металлург лишь скользнул взглядом по Владу. – Пошли, Валер. Я из «вертухи» позвоню. Здесь плохо цепляет. Нужно наших предупредить, чтобы затаились на время…
Как только меня расковали и поставили на ноги, я заорала страшным голосом – от боли и ярости. Бросилась с кулаками вслед удирающим своякам. Терять мне было уже нечего. Но умереть хотелось с музыкой, чтобы долго потом вспоминали. Сзади на меня налетели, ударили по голове. Кто-то уже тащил ящик с взрывчаткой. Она была похожа на хозяйственное мыло.
Платье громко затрещало, поехало по шву, тряпкой упало на пол. Бешеная боль хлынула из черепа по плечам, в грудь, в живот и ноги. Сознание потухало, но не так быстро, как мне хотелось бы. И я всё же услышала выстрелы – один, другой, третий. Может, мне просто показался короткий квадратный ствол «глокка», зажатого в волосатой руке врача. Я всё летела и летела вниз, но никак не могла упасть на пол.
А ведь мы собирались первого июля пойти на «Терминатора», на новую версию. Он шёл в «Синема-парке», на Гражданке, рядом с домом Дрона…
Казалось, что кто-то несёт меня на руках – бережно, ласково. А потом кладёт на надувной велюровый диван и закрывает до горла жёстким колючим одеялом.
28 июня (день). Сколько времени уже прошло? Казалось, что я нахожусь в разных местах одновременно. Я лежала на широком диване. Сначала была одна. Потом почувствовала рядом кого-то ещё. Очень испугалась и попыталась отодвинуться; не смогла даже шевельнуться. На голову словно обрушился очередной убийственный удар, и сознание потухло. Когда оно ненадолго возвращалось, я пыталась понять, где нахожусь, и что с ребёнком. Но пощупать живот не могла тоже. Рука бессильно падала, и голова кружилась – даже в темноте. Я покорно летела в бездну, а попадала в Москву.
Небо голубело над Васильевским спуском, над Кремлём, над Большим Москворецким мостом, над горой цветов у ограды. Под уклон бежали ручьи, искрилась река, и звенел в вышине жаворонок. Всё это было так странно, что я опять возвращалась на диван, в темноту. Жаворонок, в центре города, ранней весной? Этого не бывает.
Вроде бы, кто-то ходил рядом, но шорох шагов был невыносим. Я сейчас слышала, наверное, как кошка. Тот, кто лежал рядом со мной, не двигался, а только хрипел. Мужской голос с кавказским акцентом врывался в мой мозг, как атомный взрыв, разнося там всё.
Когда-то в гости к Вороновым, на Рублёвку, приезжал пожилой лётчик. В октябре 1957 году, в незапамятной давности, он участвовал в учениях на Новой Земле. Тогда отрабатывали применение ядерного оружия. Лётчику была поставлена задача пролететь через «султан», то есть верхнюю часть «гриба».
И вот он рассказывал нам, в ужасе притихшим за столом, что видел тогда. Серая земля внизу стала красной, а небо загорелось всеми цветами радуги. Перед самолётом появился страшный шар. В нём тоже были разные цвета – белый, красный, жёлтый. И боевой самолёт, как пушинку, буквально затянуло внутрь этого шара. Лётчик был уверен в том, что погибнет. Он выжил, но служить больше не смог. «Я решил поступить в МГИМО, чтобы не было войны никогда!» – наивно твердил он. Теперь внук этого пилота учился в Дипломатической академии МИД РФ.
Я уже давно не вспоминала тот вечер, но теперь пережила ужас вновь. И уже меня затягивало в огромный шар, внутри которого кипела и лопалась лава. И вдруг я сообразила, что это не бомба, а Солнце! И я лечу прямо к нему по Вселенной, пронизанной магнитными полями. Они изгибались в точности так, как на полотне Ван Гога «Звёздная ночь». Евгения, жена дядя, несколько раз восхищённо воскликнула: «Вот что значит настоящий гений! Ведь в его времена люди ничего этого не знали…»
Я понимала, что умираю. И изо всех сил цеплялась за диван – как за жизнь. Думала, что когда соскользну с него, оборвётся нить, соединяющая меня с миром людей. Знать бы, где я, что с ребёнком. Стоит ли барахтаться, или лучше сразу пойти ко дну? Понимала только одно – меня не взорвали, и свояков рядом нет. Я нахожусь в руках если не друга, то человека, который не хочет мне зла.
Через какое-то время я увидела себя на Приморском шоссе, у ворот интерната. Над проходной развевался триколор, вывешенный ко Дню России. Мы приехали к бабушке втроём – с Богданом и Кристиной. Я уже работала в хостеле на Невском и с трудом выкроила время.
Мы привезли бабе Гале чудо-подушку с вибрацией – из синтетической кожи, в чехле. Бабуля давно просила её, но мы забывали, перекладывая друг на друга. Кроме того, вручили ей массажёр «Дельфин» и две новые мочалки из полипропиленовой нити. Кристина достигла совершенства в производстве мочалок с узором. У нас всех было их по несколько штук. В «лихие девяностые» они с матерью Викторией Викторовной только тем и спасались.
Кристина вязала спицами и крючком ещё в первом классе. К двенадцати годам уже выполняла взрослую норму. Всей семьёй, включая бабушку, они торговали у станций метро на севере города. Кроме мочалок, вязали авоськи, кошельки. У «Просвета» Богдан и приметил Кристину, Ей было тринадцать, ему – четырнадцать. Конечно, бабули в палате тоже захотели такие мочалки, и Кристина обещала привезти.
Мы стояли на парковке, жадно вдыхая ароматы леса и моря. В воздухе нитями сверкал солнечный дождь. Я пыталась вспомнить, что говорила нам бабушка Галя. Наверное, опять плакала и жаловалась, просила. А я почему-то обратила внимание на то, как флаг крутился в гнезде – под ветром. А потом повисал, обиженно отвернувшись. И я тогда пожалела его, словно одушевлённое существо.
«Жить трудно… И всё же человек идёт в открытые объятия смерти неохотно… А ведь смерть добрая. Только жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень странно».
«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – произнёс у меня над ухом незнакомый женский голос. – Не сомневайся – ты умрёшь стоя. Поднимись и иди вперёд…
Кто мне говорил эти слова? Сейчас или давно? И я пожалела смерть, покаялась перед ней. За что я её так боюсь, так ненавижу? Мне ведь будет хорошо. Не больно и не страшно. Вся грязь и гадость останется в жизни.
