Старуха протяжно вздохнула.
– Да. Я очень стараюсь. Что вам от Риммы надо?
Я медлила с ответом, а старушка открыла шкафчик под мойкой, вынула веник, совок и собралась подметать пол.
Я подошла к ней.
– Давайте помогу вам.
– В туалете швабра стоит и ведро, – не стала ломаться Алисия.
Мы быстро убрали осколки, я отнесла их во двор, высыпала в бак и вернулась в квартиру.
Алисия сидела у стола, смотрела на спящую Римму.
– Как думаете, когда она очнется? – поинтересовалась я. – Через час, два?
– К следующему утру, не раньше, а то и к полудню, – печально сказала старушка, – вот думаю иногда, лучше б Римме раньше меня умереть. Если первой уйду, кому она нужна? Нехорошая мысль! Что вас сюда привело? Похоже, дело важное, раз никак не уйдете.
И я рассказала старушке про звонок Риммы Нине Муркиной.
Алисия молча выслушала мою историю и огорчилась.
– Не знала, что ее ненависть до сих пор буйной розой цветет. Да уж! Случилась у Руфины Григорьевны беда, так все запуталось, что и не размотать. Все очень плохо вышло. Кто же знал, что у Нины мощный талант окажется, она учителя превзошла. Уж пусть Наум Модестович меня на том свете простит, он был средним рисовальщиком, зато по административной линии высоко взлетел. Вы молодая, не знаете, что в советские годы существовали так называемые творческие союзы: писателей, композиторов, архитекторов. Наум Модестович был одним из руководителей объединения художников, поэтому его выставки часто в разных городах устраивались. Он стал известным живописцем, но ничего оригинального в его произведениях не было. Наум рисовал портреты, которые походили на хорошо отретушированные фотографии. Ровин был морально устойчив, жил с одной женой, любовниц не заводил, имел двоих детей, дочь и сына, никаких мерзких слухов о нем не ходило. Он был членом КПСС, на всех партийных собраниях занимал центральное место в президиуме, жестко осуждал всех коллег, которые не желали работать в манере социалистического реализма, клеймил позором «прихвостней Запада, абстракционистов всяких», в общем, являлся правильным советским партийным художником, Науму Модестовичу доверяли писать портреты вождей и за эту работу не платили. Но бесплатное создание светлых ликов членов Политбюро в конечном итоге приносило большую финансовую выгоду. Масса мелких начальников, подражая главному боссу, заказывала свои портреты Ровину. Повесив картину Наума в своем кабинете, партийная шишка с невысокой елки с придыханием сообщала всем окружающим:
– Меня запечатлел сам Ровин, он пишет портреты Самого нашего! Нашего Самого!
Фамилия генерального секретаря не называлась, но всем было понятно, о ком идет речь. Злые языки ехидничали, что у Наума Модестовича есть «рыба»: изображение фигуры в костюме за письменным столом, с рукой на «Конституции». Ровин только менял голову. Якобы один раз случился конфуз, Наум наваял портрет какой-то тетки из союзной республики, то ли местного министра культуры, то ли образования. Когда чиновная дама распаковала прилетевший из Москвы холст, то увидела все то же тело в костюме, рубашке с галстуком, но с женской головушкой, волосы были уложены так называемой халой, затейливым сооружением, которое очень любили тогда возводить на макушке представительницы слабого пола, имеющие власть.
Но это, конечно, байка. Наум Модестович не был идиотом, для дам у него был другой торс, в кримпленовом бордовом платье, с золотыми часиками на руке.
Алисия посмотрела на меня:
– Вам, в силу возраста и отсутствия опыта жизни в советское время, не понять, как Науму было трудно из-за его детей!
– Золотая молодежь отрывалась по полной программе? – предположила я. – Пила, гуляла, веселилась? А отцу приходилось отвечать за них перед партийным руководством?
– Что вы! Советская власть, когда брат с сестрой пошли в школу, начала уже разваливаться. Дело в другом. Если время есть, объясню, почему Римма ненавидит Нину Муркину.
– Я совершенно свободна, – заверила я Алисию и приготовилась выслушать занимательный рассказ.
Глава 26
Руфина Григорьевна родила близнецов Римму и Юру далеко не в юном возрасте и вовсе не на первом году брака. Медсестру Алисию Фернандовну наняли к детям няней, но мать старалась сама ухаживать за малышами, помощница была на подхвате: погулять с коляской, постирать, погладить вещи младенцев. Алисия очень любила детей, Римму с Юрой она считала родными, но никогда их не целовала, боялась пробудить в хозяйке ревность. Когда дети были крошками, случилась перестройка, многие деятели культуры, востребованные в коммунистические времена и обласканные советской властью, лишились и покровителей, и денег. Книги под названием «Успех рабочего класса» больше не печатали, кантаты «Ода серпу и молоту» не исполняли. Прежде успешные, богатые и знаменитые литераторы, композиторы обнищали, их быстро забыли. А вот с Наумом Модестовичем этого не произошло, он по-прежнему держался на гребне успеха и ел черную икру. Как это у него получалось?
Один раз художник пришел с какого-то банкета в сильном подпитии, чем немало удивил Алисию, которая отлично знала: Наум не употребляет алкоголь. Но в тот день живописец нарушил свое правило. Он сел на кухне, велел заварить крепкий чай и сказал Алисии:
– Мой прапрадед Моня Соломонович жил за чертой оседлости, торговал в лавке и имел одну жену. Мой прадед Соломон Моисеевич смог перебраться в Москву, он крестился в православную веру, предал иудейство, чтобы выбраться из провинции, открыл трактир и беззастенчиво изменял супругам, коих у него было четыре. Соломону не везло, его спутницы жизни рано умирали, говорят, он был с ними жесток, избивал вожжами. Мой дед Абрам Соломонович продал трактир, вел тихую жизнь, обожал свою Сару Абрамовну, занимался изданием книг и весьма преуспел на этом поприще. Мой отец ростовщик Модест Абрамович давал деньги в долг под большой процент, жену в грош не ставил. Моя мать никогда не допускалась к столу в комнате, ела на кухне вместе с прислугой. Мои предки были разными, но они все имели две общие черты. Никогда не доверяли банкам и бумажным деньгам, хранили запас в золотых червонцах в тайном месте. И если власть менялась, они менялись вместе с ней, приспосабливались к новым правителям. Вот почему мы не бедствуем. Я Наумчик, червончики тоже собрал, и вместо коммунистических ликов ныне рисую демократические хари. Талант художника в моей семье от отца к сыну переходил. И Моня, и Соломон, и Абрам, и Модест писали картины. Вон там над буфетом натюрморт, сделанный дедом. Но, будучи умными евреями, прадед-дед-отец понимали: они живописью не заработают. А я сделал семейное хобби основным делом своей жизни и не прогадал. Теперь объясни мне, какого черта Юрку от кистей и палитры тошнит, а Римма даже квадрат не нарисует? Почему мои дети бездари? Таланта у них ноль.
– У каждого свой дар, – осторожно заметила Алисия, – Юрочка к живописи не способен, но он музыку очень любит, может, станет композитором, будет как Моцарт. Риммочка очень добрая, ласковая. И они маленькие совсем. Сейчас картинки рисовать не хотят, а в школу пойдут и загорятся.
