Позавтракав сыром, вяленым тюленьим мясом и остатками хлеба, который уже сделался суше выдержанного дуба, мы собрались отчаливать. Викинги притворялись, будто заняты делом, надеясь, что им не поручат отвязывать корабли от столбов, вбитых в топкую грязь. Но, как ни старайся, на то, чтобы снять с себя мех, связать волосы на затылке и взять весло, много времени не потратишь, и на сей раз Улаф выбрал себе в помощники пятерых норвежцев. Может быть, не хотел больше испытывать терпение англичан, а вероятнее, злился на нас за вчерашний смех. Среди тех, кому не повезло, оказался и я. Мы поскальзывались и падали, барахтаясь в илистой жиже, как новорожденные ягнята в утробной слизи своих матерей, пока нам не удалось наконец отвязать корабли. Грязь лежала на нас в семь слоев. Я раздраженно крикнул Бьорну, чтобы он кинул мне веревку, повиснув на которой я мог бы отмыться. Кинетрит, наблюдавшая это жалкое зрелище с носа «Змея», хихикнула, разозлив меня еще пуще.
Брам поднял облепленный грязью якорь, мы просунули весла в отверстия, окунули лопасти в спокойную воду и двинулись навстречу солнцу, которое медленно выкатывалось на хмурый небосвод в своей золотой колеснице. Я воспрял духом. Утреннее купание смыло с кожи запах Кинетрит, но при этом очистило меня и от злобы. Чувствуя, как ветер сушит мои волосы, а гребля согревает мышцы, я вспоминал недавнюю неприятность почти что весело. И все-таки я твердо усвоил: над Дядей лучше не смеяться.
«Фьорд-Эльк», шедший за нами следом, рассекал воду так же легко, как разогретый нож режет сало. Весла опускались и поднимались в безукоризненном согласии – слаженнее наших, ведь на борту второго дракона не было неопытных англичан. На носу, у креста, стоял Браги Яйцо, прозванный так за то, что от головы до пят на нем не было ни единого волоса. Сигурд сделал его капитаном «Фьорд-Элька» после того, как Глум, прежний капитан, предал наше братство. Сколь я мог видеть, Браги неплохо справлялся с делом. Кормчим был назначен его брат Кьяр, сменивший Глумова родича Торгильса, который погиб в одну ночь с самим Глумом и верзилой Торлейком возле пастушьей хижины среди валлийских холмов. Теперь, когда Кьяр стал кормчим «Фьорд-Элька», гордость выпирала из него так же, как у коня кое-что выпирает под брюхом, если он хочет вскочить на кобылу. Мне это пришлось по нраву: я радовался, видя, как он стоит на корме, держа румпель уверенной рукой.
День выдался хмурый, однако берега, вдоль которых мы плыли, были многоцветны, точно богатый ковер, и непрерывно менялись. Мы скользили мимо известняковых гор и долин, где довольный скот жевал сочную зеленую траву. Мы шли мимо бескрайних полей спелого желтого льна, мимо каштановых, буковых, дубовых, ореховых, еловых и сосновых рощ. Среди деревьев рыли землю свиньи и кабаны, чье хрюканье доносилось до нас по воде. Если вглядеться, можно было увидать оленя, а Бодвар заприметил огромного серебристого волка, бежавшего от реки в глубь берега, и крикнул, чтоб мы все посмотрели. Но зверь успел скрыться от наших взглядов.
– А кто запретит нам полакомиться мясом в землях этого императора? – прогрохотал Брам Медведь, не обращаясь ни к кому из нас в отдельности.
Мы не нашлись, что ему ответить, и потому вскоре, привязав корабли к ивам, стоявшим у реки, поймали и зарезали четырех свиней и старого кабана, да еще прибавили к ним трех заблудившихся цыплят, найденных Флоки Черным. Бьорн и Бьярни соорудили при помощи шкур и кольев коптильный шатер, внутри которого повесили куски мяса над медленно горящим костром из дубовых и яблоневых поленьев. Покончив с этим делом, братья сели вместе с нами у большого открытого огня. На вертеле поджаривался кабан с цыплятами. Кинетрит и Эгфрит ощипали птичьи тушки, начинили их луком и натерли уэссексским маслом, кориандром и солью. Дух пошел такой, что у нас потекли слюни, а когда Ирса с Хастейном Краснолицым вынесли пузатые бурдюки и стали разливать пенящийся мед в роги и чаши, я и вовсе подумал, будто попал в Вальхаллу.
– Этот край недурен на вкус, – пробормотал Брам, жуя мясо и тыльной стороной руки вытирая жир с губ. – Еды здесь больше, чем человеку под силу съесть.
– И никто ее не охраняет, – прибавил Свейн. Широкая улыбка разомкнула его блестящую рыжую бороду, и он оторвал зубами новый кусок мяса. Мясо и мед были для викингов так же дороги, как золото и женщины, а может, и еще дороже. – Эти франки слишком щедры, – продолжил Свейн, обсасывая пальцы. – Жаль только, нет свинопасов, которых можно было бы поколотить. Без них не так потешно.
Флоки Черный вздохнул и покачал головой.
– А почему? Как, по-твоему, великанова сопля? – спросил он, приподнимая брови и глядя на Свейна.
Тот поднял цыплячью ножку, словно военный трофей, и, нарочито широко разинув рот, откусил.
– Может, Белый Христос велит своим рабам кормить бедных язычников?
Высказав такую догадку, Свейн улыбнулся от уха до уха и принялся жевать. Другие викинги усмехнулись. Саксы, не понимавшие наших речей, были довольны уже потому, что могли вдосталь набить брюхо. Только Эльдред, хотя и ел вместе с ними, не разделял их радости и как будто блуждал где-то далеко.
– Скотину не держат в загонах, потому что никто ее не крадет, – невозмутимо сказал Флоки. – Здесь тебе, Рыжий, не север. Видно, в этих землях суровые законы заставляют франков ходить по струнке. – Вытащив изо рта недожеванный хрящ, Флоки изучил его при свете костра и бросил в огонь. – Император держит страну и людей мертвой хваткой.
Свейн пожал плечами и удовлетворенно зашлепал губами, будто слова товарища нисколько его не обеспокоили. Однако других они заставили призадуматься. Конечно, может, Черный и ошибался. Просто свинопас заболел и не смог присмотреть за стадом. Или животные сбежали из соседней деревушки. И все же то, что сказал Флоки, пахло правдой. Может, этот сын волчицы и имел привычку слишком много думать, но чутье у него было отменное: он пронюхивал, что к чему, прежде чем мы все успевали понять, откуда дует ветер. Кроме того, налетевшие на нас корабли береговой охраны и башни, выстроенные среди прибрежных утесов, – все это показывало нам: Карл знает, как взнуздать лошадь, и умеет держаться в седле.
В ту ночь наше братство разделилось: одни остались на кораблях, другие сошли на берег, но все спали, закрыв лишь один глаз. Наутро мы снова двинулись в путь, вволю наевшись и набив трюмы отменными кусками копченой свинины, которые должны были кормить наши мышцы, чтобы весла бойчее сбивали воду в изгибах Секваны. Изредка нам попадались небольшие суда, жавшиеся к опасным топким берегам, лишь бы быть от нас подальше. Встретили мы и один кнорр – с виду новое, хорошо защищенное от непогоды судно с тремя толстыми коровами, горой бочонков и шестью людьми на борту. Удирая от нас, они посадили судно на мель. Киль врезался в скрытый под водой нанос, кнорр намертво застрял, а люди чуть не вылетели за борт. Коровы испуганно затопотали, франки принялись на них кричать, в ответ на крики раздался рев. Мы проскочили мимо этой кутерьмы, оставив после себя лишь вспененную воду да отголоски норвежского и английского смеха.
Других происшествий в тот день не случилось. Мы махали руками и улыбались всем, кто попадался нам на пути, а отец Эгфрит приветствовал братьев по вере, выкрикивая благословения так же легко, как если бы кидал яблоки. Иногда франки с опаской нам отвечали, но чаще хмурились, потому что боялись нас и не понимали словес монаха. Вечером, когда два старых рыбака в двувесельной лодке уставились на него, недоуменно вытаращив глаза и разинув рты, он простонал, едва заметно шевеля губами:
