– Мы не оплошаем, монах, – сказал я, посмотрев на Пенду. Тот лукаво улыбнулся. – Только помоги нам туда проникнуть, а остальное мы сделаем сами.
– Ох, не ворошили бы вы палкой осиное гнездо! – предостерегающе проговорил Улаф, вытирая закапанную медом бороду.
Солнце быстро вставало, и его лучи пробивались сквозь затуманенные восточные леса, так что казалось, будто замшелые стволы ясеней горят. Голуби терпеливо ворковали, и в их мягкую песнь врывались шумные трели малиновок, корольков да зябликов.
– Франки придут в ярость, когда узнают, – прибавил Улаф. – Худосочный епископ еще в тот раз натравил бы на нас солдат, не окажись рядом старого козла Алкуина, который удержал франкские мечи в ножнах.
– Дядя прав, Ворон, – сказал Сигурд. – Вам придется поторопиться. Мы подготовим корабли к отплытию и будем ждать вас, сидя на веслах. Если в городе вы попадетесь, помочь вам никто не сможет.
– Понимаю, Сигурд, – ответил я.
Пенда согласно кивнул.
– Позволь мне взять нескольких людей и тоже поехать, – сказал Свейн Рыжий, обеспокоенно наморщив широкий лоб. – Мы будем ждать Ворона среди деревьев, на случай если завяжется бой.
– У нас только шесть приличных лошадей, Рыжий, но с тобою в седле и те не смогут идти быстрее вола.
Свейн обиженно фыркнул.
– Я поеду, – вызвался Флоки Черный. Лицо его выражало суровую решимость. – И Халльдор с нами.
Халльдор приходился Флоки двоюродным братом. Этот викинг обожал свое оружие: его меч, копье и топор были самыми острыми во всей нашей волчьей стае, и он даже придумал им имена. На слова своего родича он ответил простым кивком. Тогда Флоки, поймав взгляд Сигурда, продолжил:
– Мы станем ждать, как предложил Свейн, в лесу, где нас никто не увидит. Но наши копья будут наготове, если франки захотят их отведать.
– Возможно, удастся похитить девушку так, что монахини не заметят, – с надеждой сказал Эгфрит.
Хотя Сигурд кивнул, в его глазах я разглядел сомнение.
– Спасибо тебе, Флоки, – сказал я, – и тебе, Халльдор. Зажгите факел, чтобы мы нашли вас, когда выкрадем Кинетрит. Только не выходите из-за деревьев. Если нас поймают, это будет наша забота. Не хочу, чтобы франки увидели в этом деле руку Сигурда.
Флоки нахмурился:
– Просто постарайтесь не привести за собой стадо синих плащей.
Оседлав лошадей, мы, пятеро, к сумеркам добрались до края леса, откуда был виден Экс-ля-Шапель, и стали ждать. Стоя под высокими ясенями, в кронах которых обосновалась стая грачей, мы глядели вслед отцу Эгфриту, чья лошадь затрусила к городу, отгоняя хвостом мух. Вернулся монах очень довольный собой: его кунья рожа светилась гордостью, но я легко простил ему это, ведь он сумел раздобыть две новенькие сутаны из коричневой шерсти.
– Неплохо, отче, – с усмешкой кивнул Пенда.
Нырнув в колючий балахон, он превратился в немного странного монаха со шрамом на лице и торчащими волосами. Флоки досадливо сплюнул, а Халльдор рассмеялся:
– Славные из вас вышли рабы Христовы… – Он подергал сутаны у нас на плечах, где они были нам явно узки. – Божьи невесты запрут дверь изнутри и заставят вас до самого Рагнарёка счищать паутину у них между ног.
– Я бы согласился, если б среди них нашлась хоть одна хорошенькая, – сказал Пенда.
Эгфрит одарил его сердитым взглядом и, вздернув бровь, пробормотал:
– Cucullus non facit monachum. Клобук не делает монахом.
Кольчуги мы сняли: сутаны и без них сидели на нас слишком тесно, к тому же железные звенья могли громко греметь. Мечи и длинные ножи мы все же взяли, понадеявшись, что под шерстяной тканью их рукояти не будут видны. Оставив лошадей с Флоки и Халльдором, Эгфрит, Пенда и я, как подобает смиренным монахам, направились в город пешком и, перебравшись через ров, устремили взгляды на крепостные стены, отражающие последние лучи солнца. Идя мимо окутанных дымом домишек, мы удалялись от леса, однако крики грачей все еще были слышны. Птицы гомонили скрипуче и надтреснуто, как пьяницы, чьи вопли доносятся из переполненной таверны.
– А все-таки картина величавая, – произнес Пенда, и по наклону его капюшона, скрывавшего глаза, я понял, куда он смотрит.
Городская стена довлела надо всем вокруг. Рядом с ней деревянные жилища, разбросанные снаружи, казались смешными и жалкими. Смешными и жалкими казались даже мы, люди, ведь мы всего лишь бренная плоть, и, когда память о нас развеется, точно дым на ветру, крепость будет стоять все так же неколебимо. «Как Бьорнов рунический камень», – подумал я.
– Это памятник человеческому разуму в мире дикости, Пенда, – заявил Эгфрит, благословив женщину, что доила козу возле тропы.
Женщина благодарно склонила голову.
– Разум, который ты, монах, восхваляешь, велит бить девушку, не сделавшую ничего дурного, – прорычал я, дотронувшись до своего оберега с головой Одина.
Эгфрит, видно, хотел сказать, что Кинетрит убила своего отца, но передумал и придержал язык.
Императорские солдаты, стоявшие у ворот, на этот раз ни о чем нас не спрашивали: они привыкли встречать монахов, соблюдающих обет молчания. Правда, один из стражников, чуть подавшись назад, оглядел Пенду и меня с ног до головы. «Успею ли я вынуть из ножен меч, прежде чем они проткнут меня копьем? – подумал я. – Едва ли». Так или иначе, Эгфрит достал свой маленький деревянный крест, приложил его ко лбу солдата и разразился потоком латинских слов, отчего подозрения привратника сменились замешательством. Он сухо кивнул и взмахом руки впустил нас в город, что-то вполголоса бормоча второму стражнику. Позабавленный выходкой Эгфрита, тот, по-видимому, радовался, что избежал внимания монаха.
– Братья-бенедиктинцы обыкновенно не так сложены, чтобы на них можно было пахать, – буркнул Эгфрит.
Я не стал с ним спорить. Благодаря гребле и упражнениям с оружием, я раздался в плечах, став не у́же других викингов. Даже шире некоторых. Я подумал о своем родном отце: если и он странствовал дорогой китов, то его руки, верно, тоже были сильны, а плечи широки.
В монашьей рясе я казался себе ужасно нелепым, однако горожане меня как будто не замечали. Торговцы, дети и шлюхи не приставали к нам, и мы беспрепятственно шагали по мосткам, проложенным в грязи. Не приближаясь к бурлящему сердцу города, мы двигались на запад вдоль стены. Глаза слезились от очажного дыма, а рот мой наполнился было слюной, когда я почуял приятный запах съестного, однако в следующее же мгновение ветер донес до меня такую вонь, от которой в горле встал ком. Я был рад своему капюшону: под ним я прятался от городской суматохи, и мысли мои могли дышать спокойно. А думал я о Кинетрит.
Когда мы добрались до монастыря Святой Годеберты, в городе уже стемнело. Над лугом за его пределами еще догорали сумерки, но внутрь крепости лучи заходящего солнца не проникали, и императорские солдаты принялись зажигать огни в чашах на железных шестах. Эти огни роняли пляшущие тени и привлекали сотни мотыльков, а крысы и тараканы, напротив, бежали под стены, спеша укрыться во тьме.
