– Но это вовсе не глупо! – искренне возразила медсестра. – Знать, кто ты и что ты, – условие счастья.
Внезапно она с болью подумала о Монке, потому что три года назад с ним произошел несчастный случай: он был ранен и совершенно потерял память. Несчастный не узнавал в зеркале самого себя. Мисс Лэттерли имела возможность наблюдать, как он болезненно переживал, когда в его сознании всплывали обрывки прошлого или когда какое-то событие заставляло его думать и гадать, кто он и что он. Даже сейчас Уильям помнил только фрагменты из прошлого, причем разрозненные. Не все воспоминания были приятны, и некоторые из них нелегко было принять, но основная их масса таилась за пределами сознания, и он не мог обрести их, а спрашивать, что было, тех, кто мог это знать, ему было мучительно. Слишком много среди них было его врагов, соперников или просто тех, с кем он работал, но на кого не обращал тогда внимания.
– Знать свои собственные корни – большой подарок судьбы, – вслух сказала Эстер. – И если их по собственному желанию вырвать, можно заполучить смертельную рану.
– Но ранит также и непризнание того факта, что жизнь меняется, – задумчиво ответила Дагмара. – И если мы будем выступать против объединения, хотя другие государства, по-видимому, стремятся к этому, это может привести нас к изоляции от мира. Или, что гораздо хуже, спровоцировать войну. Тогда нас могут проглотить без нашего на то согласия.
– Неужели? – Сиделка взяла у хозяйки худую наволочку и положила ее в отдельную стопку.
– О да. – Олленхайм взяла простыню. – И гораздо лучше стать частью объединенной большой Германии, чем быть завоеванной, как прусская провинция. Если б вы знали хоть что-нибудь о прусских политиках, то думали бы так же, как я, поверьте. В душе король Пруссии – неплохой человек, но даже он не может держать в узде армию или бюрократов с землевладельцами. Именно на этой почве происходили революции сорок восьмого года в других странах. Некий средний класс стремится получить права, некоторую свободу – печати и литературы, – а еще, более широкое избирательное право.
– В Пруссии или в вашей стране?
– Да, в сущности, повсюду. – Дагмара пожала плечами. – В тот год почти во всей Европе прошли революции, и только Франция как будто выиграла на этом. Но Пруссия, уж конечно, нет.
– И вы думаете, что, если вы попытаетесь отстоять свою независимость, может вспыхнуть война?
Эстер ужаснулась при одной только мысли об этом. Она слишком близко была знакома с реальностями войны – изуродованные тела на полях сражений, физические страдания, увечья и смерть… Для нее война являлась не отвлеченной политической идеей, а бесконечной и все увеличивающейся мукой, измождением, страхом, летним зноем и зимним холодом, иногда кончающимся смертью. Ни один здравомыслящий человек, кто хоть раз видел войну, не захочет ее опять, если только ему не угрожает оккупация и рабство.
– Да, война возможна, – донесся до девушки, словно издали, ответ Дагмары, хотя она стояла в шаге от нее в коридоре, выходившем на залитую солнцем лестничную площадку. Мысленно Эстер сейчас бродила очень далеко. Она снова видела себя в кишащем крысами госпитале, рассаднике всяческих болезней, в Скутари, и в кровавой бойне на Балканах и в Севастополе.
– Многие люди делают деньги на войне, – мрачно продолжала баронесса, забыв о простынях. – Они видят в ней прежде всего возможность нажиться на продаже оружия и амуниции, лошадей, солдатских рационов, военного обмундирования и тому подобного.
Эстер невольно прищурилась. Навлекать ужасы войны на любой народ, только чтобы нажить на этом капитал, – это казалось ей самым отъявленным пороком и проявлением низости.
Дагмара ощупала край простыни, рассеянно водя пальцем по вышитым цветам и монограмме.
– И не дай боже, чтобы дело дошло до войны, – сказала она. – Фридрих выступал за независимость, даже если придется воевать за нее, но я не знаю, кто еще так думал и кто мог бы возглавить нас в борьбе. Как бы то ни было, теперь это уже не важно. Фридрих мертв, да он и не вернулся бы без Гизелы. По всей вероятности, герцогиня не позволила бы ему вернуться с нею, чего бы это ни стоило.
Теперь Эстер просто вынуждена была спросить:
– А он мог бы вернуться один, если б это было необходимо для спасения страны и ее независимости?
Хозяйка дома пристально поглядела на медсестру, и внезапно лицо ее стало замкнутым и жестоким, а взгляд – отчужденным.
– Не знаю. Я привыкла думать, что не вернулся бы… но теперь не знаю, – призналась она.
* * *
Прошел день, потом другой и третий… Лихорадка у Роберта прошла. Он начал есть как обычно и получать удовольствие от еды. Раны его быстро заживали. Каждый раз, меняя бинты, Эстер с удовлетворением отмечала, как хорошо они рубцуются. Отеки и кровоподтеки почти исчезли. Но молодой человек по-прежнему ничего не ощущал в ногах, и их движение не восстанавливалось.
Бернд каждый вечер навещал сына, сидел около его постели и говорил с ним. Естественно, Лэттерли при этом уходила из комнаты больного, но она знала из случайных замечаний и отношения ко всему Роберта после ухода отца, что барон все еще – по крайней мере внешне – уверен в излечении сына. Он думал, что надо просто ждать, что больному необходимо дать время окрепнуть. Барон знал много случаев, когда человек совершенно выздоравливал только несколько месяцев спустя после болезни.
Дагмара вела себя подобным же образом, но, уходя от Роберта и оставаясь наедине с Эстер на лестничной площадке, не скрывала своего беспокойства.
– По-видимому, ему совсем не становится лучше, – сказала она, пытаясь сдерживаться, на четвертый день после их с Лэттерли обсуждения германской политики. Глаза у нее потемнели, а тело в платье из тонкой шерсти с отложным белым воротничком напряглось от волнения. – Может быть, я нетерпелива и слишком тороплю события? Я думала, что сейчас он уже должен бы двигать ногами. А он все лежит неподвижно. И я не смею даже спросить его, о чем он думает, лежа вот так.
Ей отчаянно хотелось, чтобы сиделка уверила ее в обратном, она жаждала услышать слово ободрения, которое рассеяло бы ее страхи хотя бы на время.
А что лучше и что хуже – сказать правду или солгать в таком случае? Этого медсестра не знала. Ведь вера и надежда на лучшее всегда имеют значение, а в будущем они должны иметь значение еще большее?
– Наверное, вам не надо ни о чем спрашивать, – ответила Эстер. Она уже повидала многих мужчин, которым угрожало пожизненное увечье и потеря конечностей, уродство лица или тела. – Есть такие трудности, которые никому не под силу облегчить. Остается в таких случаях лишь стоять в стороне и ждать, пока не потребуется твоя помощь или не надо будет облегчить боль. Это время придет, рано или поздно. Он сам обо всем скажет, когда будет готов к этому. Возможно, его немного развеет чье-нибудь посещение. Кажется, леди Калландра упоминала о мисс Виктории Стэнхоуп, которая сама пострадала и могла бы ободрить… – Девушка осеклась, не зная, как закончить фразу.
