– Наверное, – ответил Барберини.
– Но вы же сами хотите, чтобы Венеция отвоевала свою независимость!
– У Австрии – но не у Италии, – улыбнулся Флорент.
Кто-то что-то крикнул над водой, и ему ответило эхо. А потом – еще и женский голос.
– Вальдо – реалист, – продолжал собеседник Уильяма, – а Фридрих всегда был романтиком. Но это и так, видимо, понятно.
– Вы полагаете, что борьба за независимость обречена на неудачу?
– Я, в сущности, имел в виду Гизелу. Фридрих всегда пренебрегал долгом в угоду сердцу, когда дело касалось ее. Вся их любовь была такой романтически возвышенной: «Все во имя любви, и пусть мир погибнет». – Голос Барберини стал тихим и серьезным. – Но я уверен, что можно любить человечество и при этом сохранить любовь к какому-то одному человеку.
– Фридрих умел, – так же тихо ответил Монк и сразу же подумал, что его слова скорее содержат в себе вопрос, нежели утверждение.
– Умел ли? – задумчиво проговорил Флорент. – Но Фридрих мертв – и, возможно, убит.
– Из-за своей любви к Гизеле?
– Не знаю. – Барберини опять устремил взгляд на воды. Лицо его в свете факела казалось драматически выразительным из-за игры света и тени. – Если б он не отрекся от престола и остался в стране, он бы возглавил эту борьбу, несомненно. И тогда не надо было бы устраивать заговоры, чтобы вернуть его на родину. И герцогине не надо было бы ставить разные условия насчет невозвращения его жены, развода и возможности нового брака.
– Но вы же сказали, что он ни за что бы этого не сделал?
– Да, ни за что, даже ради спасения своей страны, – ровно ответил Флорент, словно стараясь изо всех сил сохранить объективность, хотя в его тоне все равно прозвучало осуждение, и, поглядев на него, Монк заметил, что он сердит.
– Это был бы очень романтический поступок, – заметил сыщик, – и с политической точки зрения, и с личной.
– И продиктованный боязнью одиночества, – добавил его собеседник, – а Фридрих был неприспособлен к одиночеству.
Уильям несколько минут обдумывал это замечание, прислушиваясь к смеху и разговорам у них за спиной. Группа людей вышла из театра и подозвала гондольера. Снова раздался плеск волн на ступеньках.
– А каковы чувства Зоры? – спросил детектив, когда они с Флорентом повернулись лицом к театру. – За что она? За независимость или объединение? Может быть, ее обвинение против Гизелы продиктовано политическими причинами?
Барберини помедлил с ответом, а потом сказал задумчиво:
– Но каким же образом? И чего она может добиться этим сейчас? Разве только она предполагает разоблачить кого-то, кто прячется за спиной Гизелы… Мне это не кажется правдоподобным. У Гизелы не было никаких связей на родине.
– Я хотел сказать, что если Зора знала об убийстве Фридриха, и не обязательно Гизелой, она все равно могла обвинить ее, чтобы придать делу как можно более громкую огласку, – пояснил Монк.
Флорент пристально посмотрел на него.
– Это возможно, – ответил он очень тихо, словно обдумывая это предложение. – Это мне в голову не приходило, но Зора могла бы так поступить, особенно если она подразумевала Клауса.
– А Клаус способен был убить Фридриха?
– О, конечно, если б он решил, что это единственная возможность не дать ему вернуться и начать борьбу за независимость, которую мы обязательно, рано или поздно, проиграли бы.
– Значит, Клаус – сторонник Вальдо?
– Клаус – сторонник самого себя, – улыбнулся Флорент. – У него на границах очень большие владения, которые были бы утрачены, если б страна была оккупирована.
Монк ничего не ответил на это. Темные воды опять плеснули на мрамор позади него, а из театра вновь донесся смех.
* * *
Стояли теплые и мягкие осенние дни, и Уильям повсюду следовал за Эвелиной, потому что ему это очень пришлось по вкусу. Ее общество было восхитительно, и каждая встреча с ней заставляла сыщика приятно волноваться. А еще оно было очень лестно, потому что фон Зейдлиц явно находила его интересным человеком, совсем непохожим на окружающих ее мужчин. Она задавала ему испытующие вопросы о нем самом, а также о Лондоне и о темной стороне жизни этого города, с которой он был так хорошо знаком. Детектив рассказывал – достаточно, чтобы разбудить любопытство женщины, но так, чтобы ни в коем случае ей не наскучить. Картины бедности отвратили бы ее от бесед с ним – однажды он упомянул о трущобах и увидел, как она сразу замкнулась. Рассказ его требовал в ответ сочувствие и даже, может быть, разбудил бы чувство вины, а Эвелина не хотела, чтобы такие ощущения портили ей радость жизни.
Она была женой Клауса, и Уильям воспользовался возможностью задать ей немало вопросов. В интересах правды ему требовалось как можно больше знать о ее муже и о его общении с Вальдо или другими влиятельными немецкими лицами.
Монк встречался с Эвелиной на обедах, в театрах и на великолепном балу, который давал один испанский аристократ-изгнанник. Детектив танцевал, пока голова у него не пошла кругом, и на следующий день проспал до полудня. А теперь он тихо плыл ленивым, плавно переходящим в вечер днем по спокойным водам, рассеянно прислушиваясь к звуку волн, плещущихся о стены домов. Лежа на спине, он видел ускользающий край неба, изящные башни и фасады дворцов и каменные кружева на голубом фоне и держал Эвелину в объятиях.
Сыщик видел Дворец дожей и мост Вздохов, ведущий в тюремные подвалы, откуда мало кто выходил. Он думал о возвращении к зиме, в Лондон, в свои маленькие комнаты… По всем меркам, они были вполне приятными – теплыми, чистыми и удобно обставленными. Хозяйка дома являлась хорошей поварихой, и Уильям как будто бы нравился ей, хотя она и не совсем одобряла род его занятий. Но это была не Венеция. И расследование трагедии, явившейся следствием преступления, совсем не согласовывалось со смехом и танцами и бесконечной обворожительной болтовней красивых женщин.
А потом, когда детектив поднимался по лестнице, в мыслях у него вдруг вспыхнуло воспоминание – это была одна из тех вспышек, которые посещали его время от времени, и тогда появлялось беспричинное ощущение дежавю. Он находился уже не в Венеции, а в большом лондонском доме. Смех и голоса принадлежали англичанам, и среди них присутствовал некто, кого Уильям знал очень хорошо. Этот человек стоял внизу лестницы у столбика перил – человек, которому он был бесконечно благодарен. У него на душе стало тепло от приятного чувства уверенности, что эта дружба безусловна и не требует постоянных усилий для ее поддержания.
Воспоминание было таким острым, что Монк обернулся и посмотрел вниз, ожидая увидеть… но тут образ того человека расплылся. Сыщик не успел разглядеть его лица. Осталось только ощущение доверия к этому мужчине.
Вместо него Уильям увидел огромную, довольно расхлябанную фигуру Клауса фон Зейдлица. Его лицо освещалось ярким светом сотен свечей в канделябрах, и этот искусственный свет особенно подчеркивал, что нос у этого человека когда-то был сломан. За Клаусом шла толпа, разговаривавшая на немецком, итальянском и французском языках. Английская речь уже не звучала.
