Генри рассеянно зажег трубку. От беспокойства его лоб избороздили морщины.
– Но этому рядовому присяжному не понравится адвокат, который защищает человека, выдвинувшего такое обвинение против его великой романтической героини, – поправил он Оливера. – Ему не понравится такая женщина, как Зора фон Рюстов, которая бросила вызов условностям, отказавшись от брачных уз и путешествуя в одиночестве по разным экзотическим странам; женщина, которая одевается не как принято, ездит верхом по-мужски и курит сигары.
– А как ты обо всем этом узнал? – Юрист был неприятно удивлен.
– Потому что об этом уже начинают поговаривать. – Хозяин дома откинулся на спинку стула, а трубка его снова погасла. – Ради всего святого, неужели ты не понимаешь, что сплетни разносятся по всему городу, как сажа из каминной трубы во время сильного ветра? Больше десяти лет все верили в истинность любви Фридриха и Гизелы. Людям не нравится думать, что все это время они заблуждались, и они в штыки примут каждого, кто попытается им об этом сказать.
И снова Оливер ощутил, как теплая волна оптимизма покидает его.
– Очень опасно нападать на царствующих особ, – продолжал Генри. – Да, знаю, очень многие это делают, особенно в газетах и листовках, и эти люди всегда так поступали, хотя их поэтому сильно недолюбливают те джентльмены, о которых ты говоришь. Ее величество только что по справедливости признала твои заслуги перед страной. Ты посвящен в рыцарский сан, ты королевский консультант, а вовсе не политический памфлетист.
– Тем более я не могу позволить, чтобы убийство человека прошло незамеченным, – мрачно ответил Рэтбоун-младший. – И только по той причине, что я боюсь показаться в невыгодном свете, привлекая внимание общества к этой проблеме.
Он уже поставил себя в такое положение, из которого нельзя было выпутаться сколько-нибудь элегантно, и отец своими нотациями только усугублял его незавидное положение. Адвокат взглянул на честное лицо Генри и понял, что тот боится за него, старается найти для него выход и не может ничего придумать.
Оливер вздохнул. Гнев его улетучился, остался только страх.
– Монк едет в Фельцбург, – рассказал он отцу. – Он считает, что это, по всей вероятности, политическое убийство и что, возможно, убил Клаус фон Зейдлиц, чтобы предотвратить возвращение Фридриха, не дать ему возглавить борьбу за независимость, которая очень легко могла бы привести к войне.
– Тогда будем надеяться, что он привезет доказательства своей правоты, – ответил старший Рэтбоун. – И что Зора тогда принесет извинения, а ты убедишь присяжных быть умеренными в определении компенсации за нанесенный моральный ущерб.
На это его сын ничего не ответил. Огонь в камине рассыпался искрами, и ему вдруг стало холодно.
* * *
Эстер уже почти совершенно уверилась, что Роберт Олленхайм никогда не сможет ходить. Может быть, и тлела еще очень слабая искорка надежды, но она каждую минуту грозила погаснуть. Доктор не говорил этого прямо Бернду или Дагмаре, но не спорил, когда сиделка вызывала его на откровенный разговор в тот краткий момент, когда они оставались наедине.
Как-то мисс Лэттерли захотелось на некоторое время ускользнуть из дома, чтобы собраться с мыслями, прежде чем родители Роберта тоже осознают истинное положение вещей. Она знала, какое глубокое горе почувствуют эти двое, и понимала, что не сможет помочь им. Все слова утешения, казалось, должны были звучать в таких случаях неискренно – ведь она не могла разделить с ними их боль. Да и что она могла сказать матери, чей сын никогда уже не сможет ходить или бегать, танцевать или ездить верхом и даже выходить из спальни без посторонней помощи? Что можно сказать отцу, сын которого не сможет ему наследовать, никогда не обретет независимости и не будет иметь собственных сыновей, чтобы продлить род?
Эстер попросила позволения отлучиться по собственным делам, и ей охотно это разрешили. Она отправилась на Вер-стрит и поинтересовалась у Симмса, нельзя ли повидать сэра Оливера, если он сможет уделить ей несколько минут.
Ей не пришлось долго ждать: через двадцать минут ее ввели в кабинет Рэтбоуна. Сам он стоял посреди комнаты, а на столе лежали открытыми несколько толстых книг, словно он наводил какие-то справки. Сэр Оливер выглядел усталым. Под глазами и около рта у него появились морщины, а пробор в его светлых волосах был несколько крив, что для этого человека было в высшей степени необычно. Одет он был, как всегда, безукоризненно, в прекрасно сшитый сюртук, но при этом слегка сутулился.
– Дорогая моя Эстер, как я рад вас видеть! – сказал адвокат с удовольствием, от которого у девушки вдруг потеплело на сердце. Он закрыл книгу, которую держал в руке, и положил ее на стол, к остальным. – Как ваш пациент?
– Здоровье его очень поправилось, – сказала Лэттерли, и это был достаточно честный ответ, – но боюсь, он никогда не сможет снова ходить. А как ваше дело?
Лицо Оливера сразу стало озабоченным.
– Не сможет ходить? – переспросил он. – Так, значит, здоровье поправилось весьма относительно?
– Боюсь, что почти не ошибаюсь. Но, пожалуйста, я бы предпочла об этом не говорить. Мы тут ничем помочь не в состоянии. Скажите, как продвигается ваше дело? Вы получили известия из Венеции? Монк сумел узнать что-нибудь полезное?
– Если Монк что и узнал, то, боюсь, пока он держит это при себе. – Рэтбоун указал на стул напротив, а сам расположился около стола, слегка покачивая ногой, словно беспокойство не позволяло ему сесть как следует.
– Но он вам написал?
– Трижды, и ни в одном из писем не сообщил ничего такого, что я мог бы использовать в суде. А теперь он отправился в Фельцбург, посмотреть, что сможет разузнать там.
Эстер встревожило не столько отсутствие новых полезных сведений, сколько беспокойный взгляд хозяина кабинета и то, как он барабанил пальцами по груде бумаг. Ему было несвойственно тратить время на такое бессмысленное занятие, но теперь юрист, по-видимому, даже не сознавал, что делает. И мисс Лэттерли внезапно рассердилась на Уильяма: почему он ничего не нашел и не явился сюда сам, чтобы разделить тревогу Оливера и его возрастающее чувство беспомощности? Но паниковать было незачем. Это еще никогда никому не помогало. Она должна сохранять спокойствие ума и мыслить рационально, напомнила себе Эстер.
– Вы верите, что графиня фон Рюстов честна в предъявленном ею обвинении? – спросила она.
Адвокат колебался, но лишь мгновение.
– Да, верю.
– Может, она права в том, что Гизела убила своего мужа?
– Нет, – покачал головой Оливер. – Гизела – единственный человек, который не имел возможности этого сделать. После несчастного случая она не покидала его изголовья.
– Ни разу? – удивилась Эстер.
– Очевидно, так. Она сама ухаживала за ним. Полагаю также, что серьезно больного человека никогда и не оставляют одного?
– Как бы пациент ни был болен, я обязательно нашла бы человека, который находился бы рядом с ним, пока я сплю, – заметила девушка. – И я наверняка сама наведывалась бы в кухню, чтобы готовить ему еду или делать необходимые настои из трав. Да, многое можно сделать, чтобы облегчить определенные недуги, как только больной придет в сознание.
